Аркадия лангобарды считают комическим актером. Он очень этим доволен
Твой Па.
13 сентября 1937 г. Солотча
<…>Рувец вчера уехал в полном смятении и панике, — Валентина его вызвала в Москву из-за чистки, начавшейся в «Пионере» — для «моральной поддержки». Он взял рассказ с собой — так будет скорее, но с условием, что он сначала передаст его тебе, а ты уж, Зверушка, передашь «Пионеру». Боюсь, как бы он его не потерял, — он ходил последние часы совсем очумелый.
11-го мы вчетвером пошли последний раз на Канаву, и Рувец ушел оттуда после заката, — побрел один в темных лугах. Мне его стало почему-то очень жаль. На Канаве мы ночевали в палатке, ночью была страшная осенняя гроза, — в палатке было светло от молний как днем, но ни капли воды. Мы не промокли. Все здоровы, мой «глубокий» бронхит прошел. У Миши только болит колено, — вывихнул его на прелых мшарах, когда приходилось перебираться через наваленные деревья. Об этом Рувец тебе расскажет.
Миша уже весел, спокоен. Получает из Москвы письма, — говорит, что в лаборатории сделано какое-то новое, очень важное открытие. Рыбу ловит всеми способами — на кузнечика, гусеницу, рыбьи хвосты, бабочек, хлеб и даже копченую колбасу — с утра до позднего вечера. Аркадий прижился и совсем не хочет уезжать из Солотчи, — от нее и от всей нашей здешней жизни он в восторге. Пишет рассказ (в роскинском кабинете). Говорит по-французски — очень забавно. Мишу зовет Мишелем, котенка «маленьким милым вором» (voleur). За обедом и чаем много трепотни па все темы, — от выяснения вопроса, почему перед ненастьем у Матрены в ушах «кипит сера», до споров о языке Стендаля. Вчера получил и подписал договор с Мосфильмом на право экранизации «Гончих Псов». Киношники проявили необыкновенное благородство и прислали договор не на 4000, как мы условились, а на 5000 ру <…>
Ленинграду (Ленфильму) ответил отказом — все равно ставить одновременно две картины по одному и тому же рассказу не разрешат. От Ленфильма потребовал присылки договора на право экранизации «Музыки Верди» <…>
Все грехи (литературные невыполненные обещания) срочно исправляю. Да, я получил письмо от журнала «Красноармеец и краснофлотец», которое начинается так: «Обращаемся к Вам по совету А. И. Роскина, который сказал нам, что у Вас имеются неопубликованные работы, могущие представлять интерес для нашего журнала». Позвони Роскину и скажи, что, может быть, он даст вместо меня рассказ в этот журнал<…>
Миша, узнав о приезде в Москву Вал. Кир., сделал такое лицо, будто ему действительно поставили клизму из серной кислоты. Передай от меня привет Вал. Кир., — я ее все же очень люблю, — старушка безусловно заслуживает уважения.
Завтра напишу Серому. Поцелуй его, — он молодец.
Целую очень, очень, — твой Па-па-па-пааа-па.
Аркадий очень интересуется твоими письмами.
17 сентября 1937 г. Солотча
<…>Я думаю вернуться раньше, вместе с Мишей, — Миша уезжает 27-го. Без меня тебе в Москве трудно, особенно со всеми этими квартирными делами. Как было бы хорошо, если бы Звера приехала сюда, хотя бы на два-три дня, — осень только начинается, падают первые желтые листья, дуют теплые ветры, и воздух у нас в саду и в лугах необыкновенный. Может быть, ты приедешь? Сережка может побыть три дня один.
Я думаю, что мы-то поедем в Ялту со зверем. Аркадий предлагает ехать в январе — феврале, — к этому времени я окончу все свои «литературные долги» и поеду с чистой совестью. А Звера будет рисовать и отдохнет от московской злобы и суеты. А будущим летом поедем с Серым в Боржом, Тифлис, — в старые родные места, — Солотча без Зверы мне начала надоедать.
До того, как «Пионер» пришлет гранки, — напиши мне все ошибки и плохие места, которые ты заметила в «Австралийце», — я их исправлю. Пиши и ни капельки не стесняйся. Я просил Рувца, чтобы «Пионер» прислал тебе один экземпляр рассказа из-под машинки. Кстати, получил от «Пионера» телеграмму с благодарностью за рассказ — непонятно зачем.
Ты, конечно, права, — все вещи должны вылеживаться, или, как ты пишешь, «побыть несколько дней дома». Неторопливое письмо — самое совершенное. Поэтому рассказ для «Пионера» — последний, написанный в спешке. Больше я этого никогда делать не буду. Сейчас я пишу одну вещь — она мне очень нравится самому и должна понравиться тебе, — она и печальная и радостная в одно и то же время
Здесь установился твердый порядок, — с 8 до часу я и Аркадий работаем, потом обедаем и идем ловить рыбу.