Том 9. Письма 1915-1968

Завтра в Камерном театре общественный просмотр. Звэра берет в театр Лизу и Александру Васильевну, Наг-леров и Ноя Лурье. У нас чудесная елка со всеми твоими игрушками, — с ялтинским дедом-морозом, зайцами и грибами. Нашлись даже старые свечи. Пахнет хвоей, играют часы, горят свечи, и на минуту забываешь обо всех московских неприятностях (их все же достаточно). Слушаешь ли ты радио? Вчера Антон Шварц читал (говорят, хорошо) мой рассказ «Встреча» — изуродованное до неузнаваемости «Робкое сердце». Москва — в салютах. Вчера был салют (житомирский) очень эффектный, — целое море разноцветных ракет на снегу. Зима очень теплая, и это нас пока спасает. Но все же сидим большую часть дня на кухне.

Никак не окончу повести, теперь из-за театра. Пожалуй, эта задержка — к лучшему.

Я мельком писал тебе о том, что Люба лежит в гипсе в одном из московских госпиталей. Она попала под артиллерийский огонь, у нее перелом ноги ниже колена (двойной). Ее засыпало землей и снегом, и только через сутки ее случайно заметил шофер с проезжавшей машины, подобрал и вез сто километров в кузове до ближайшего госпиталя. В результате она схватила еще воспаление легких. Старики Наглеры волнуются. Они получили твою телеграмму и очень растроганы.

Был Миша, подарил мне пачку табаку. Конечно, смертельно поссорился с теткой из-за того, что тетка разыскала каких-то родственников и требует от Миши проявления к ним хотя бы слабых родственных чувств, что Мишу, естественно, бесдт.

У нас по-прежнему много звонков и много народа. Нина прибегает почти каждый день со всеми своими радостями, горестями и сомнениями. Кончаю свое «информационное» письмо, — не сердись.

Крепко тебя обнимаю. Твой Коста.

Смоличи еще здесь. Ада очень смешная, и у нас непрерывный «театр на дому». Приехал из Алма-Аты Михаил Яковлевич Шнейдер. Его сопровождала в пути медицинская сестра. Говорят, он очень плох.

Вчера звонила Галка Арбузова, очень забавная. Она спала в комнате, где встречали новый год все актеры ар-бузовской студии — 40 человек. Она сказала мне, что они старались не шуметь, чтобы ее не разбудить, что было очень тихо, но только «они выломали дверь, выбили оконную раму и перебили всю посуду».

Оказывается (только что выяснилось), что Шварц читал мой новый рассказ «Снег» — весьма лирический, — а вовсе не «Робкое сердце».

С. М. НАВАШИНУ

15 января 1944 г. Москва

Серый, не сердись, милый, что мы со Звэрой так редко пишем. Началась «московская жизнь» — все время у нас народ, множество дел (очень сложный и запутанный быт), мы быстро устаем. Для того чтобы писать, мне приходится, как в былые времена, или «заболевать», или скрываться. Нужно два-три дня для того, чтобы окончить повесть, но я никак не доберусь до конца. Старик Федюкин в связи со всеми этими обстоятельствами уезжает на две недели в Переделкино, — возможно, что я тоже уеду дней на семь (в Переделкине опять открылся дом отдыха). Там закончу наконец повесть. Что с ней будет — не знаю. Время в литературе трудное.

13-го вечером у нас экспромтом вышло празднование старого нового года. Пришла Таня. Пришли Никитины и старик Федюкин. Потом прибежала Дора Сергеевна, жена Ильфа и парижский скульптор Рабинович (с бородой)! Старик Федюкин устроил неслыханный шум, пел, жег пунш и в шесть часов утра был уведен Дорой Сергеевной.

Веселились, как гимназисты. А на следующий вечер все собрались у Никитина — было новоселье и очередной шум. Пьеса идет хорошо. В дни спектаклей на Тверском бульваре от Пушкина и Тимирязева до театра стоит сплошная цепь людей, взывающих: «Нет ли лишнего билета, граждане?» Но театральные рецензенты шипят <>

Рассказ, который я тебе послал, очень хорошо читает по радио Антон Шварц. Рассказ, конечно, проскочил фуксом.

На днях пришла телеграмма от нью-йоркского издательства с просьбой прислать несколько рассказов, еще не переведенных на английский язык. Очевидно, будут издавать. Посылаю через Совинформбюро.

Вот все литературные новости, если не считать возможное отстранение Фадеева и проработку Зощенко, Асеева, Пастернака, Сельвинского, Федина (только не пиши об этом Нине), Лидина, Гурвича и прочих. Так-то, Серяк!

Я на днях болел, — лежал два дня с температурой до 40, но без всяких болей и насморков. Очевидно, заболел от отвращения <>

Все о тебе спрашивают и все просят посылать тебе приветы — и Астангов, и Ваня Халтурин, и Шнейдер, и все, даже Жоржик Шторм

Смоличи через три дня уезжают в Харьков — в холод и неизвестность. Жаль их, конечно. Миша очень редко появляется из своих институтских дебрей — сердитый и возмущенный количеством дураков.

Целую и обнимаю тебя крепко. Твой Коста.

Кстати, Костой меня уже начинают звать и Федин я Никитин, — это имя прививается.

1945

Н. Н. НИКИТИНУ

2 февраля 1945 г.

Ник, дорогой, в первых строках сего письма позвольте поздравить Вас с литературной годовщиной — днем возникновения «Серапионовых братьев».

В Москве, насколько я знаю, один Костя заволновался по поводу этой даты, а остальные даже забыли о ней. Sic transit gloria mundi как говорят в таких случаях чеховские герои.