Том 9. Рассказы. Капкан

Фу ты! Я провалиться готов был со стыда, что заставил ее обрабатывать мою грубую лапу, да и вообще как тебе понравится: Джо Истер стрижет себе ногти в салоне, на виду у всей публики! Что, если бы туда вошел Кудрявый Эванс (это нашего округа полисмен из Манитобской, малость повеса и запальчив порой не в меру, но мы с ним большие приятели: лихой парень, тебе понравится)… Что, если бы вошел Кудрявый и застал меня за таким занятием! До гроба от насмешек не избавишься! Да и кто его знает, когда еще он сойдет, маникюр этот! Чего доброго, вернешься в Мэнтрап, сядешь играть в покер с Кудрявым, Папашей Баком и с кем-нибудь из трапперов, скажем, с Питом Реншу, только начнешь сдавать, а Кудрявый и пробасит — торжественно, будто читает в церкви священное писание, так и слышу его голос: «Братья мои, наш возлюбленный Джо Истер, шельмец этакий, вдали от нас сделал себе маникюр. Мало того…»

Предполагаемые замечания Кудрявого Эванса по поводу дальнейших похождений Джо оказались непристойного свойства.

— Ну вот, — со вздохом продолжал Джо. — Так и сижу, точно перед казнью… Хотя какое там «точно»! Самая настоящая казнь и есть! Умираю от смущения, что эта девчушка — года двадцать два ей дашь — должна разглядывать мою лапищу, красную, будто кус вареной ветчины. И говорю ей:

«Вам, надо полагать, не слишком улыбается наводить лоск на жирафьи копыта. Вас, — говорю, — и винить нельзя. Просто на вашем месте я не пошел бы работать в зоологический сад».

Ну, сэр, и улыбкой она меня наградила! Точно утренняя заря над Озером Грез. И притом хорошая такая улыбка, скромная, не то что у этих девиц из привокзального ресторана в Медвежьей Лапе.

«Что вы, — говорит. — Куда приятней обрабатывать действительно мужскую, сильную руку…» Слышу, мой парикмахер так и прыснул, меня прямо зло разобрало. Покраснел, наверное, до самой цепочки от часов. А голосок у нее — не поверишь: чисто полевой жаворонок… Нет, я понимаю, что разахался, как дурень, но даю слово: она была точь-в-точь такая, и я уже погиб навек. «Насколько приятней, — говорит она, — в кои-то веки отделывать ногти настоящему мужчине, а не всем этим жирным коммивояжерам и — прямо так ему и рубанула — и этим раздушенным безголовым парикмахерам!»

Ух ты! Моего мастера словно током в миллион вольт шарахнуло. Будь уверен: больше не проронил ни словечка до самого конца сеанса. (В три доллара шестьдесят пять центов влетело мне это удовольствие.)

А я, хоть убей, не знаю, что бы ей сказать. Элверна… (Это я уж после узнал, что ее так зовут, — красивое имя, правда? Вычурное немножко, пожалуй, но звучит приятно и как бы особенное: Эл-вер-на)… такого она страху на меня нагнала своим воспитанным голоском и находчивыми ответами, что я скорей решился бы священника в церкви во всеуслышание обозвать лжецом, чем с ней заговорить.

Когда парикмахер проделал надо мной все процедуры, какие были обозначены в прейскуранте, — и сверх того еще две-три, которые он, по-моему, сочинил тут же на месте… До сих пор не решу: тальку он мне в нос напустил по случайности или это тоже была процедура?.. Словом, он уж все провернул, а она еще не справилась с моими когтями. Видимо, оказались твердоваты. Ох, и конфузно было! Парикмахер меня согнал с места, пришлось перейти за ее столик. Каково мне было вылезать из надежного кресла, из-под славной большой простыни, которой меня укрыли, и топать за ней вдогонку по скользкому полу в соседний зал, мимо всех этих парикмахеров и франтиков, которых там бреют, и стригут, и палят щипцами! Каково было усаживаться за этот элегантный столик! Наверное, такое чувство у рыбы, когда ее швыряют упряжке голодных собак… Позади столика висел на стене каталог-календарь с картинкой: пара котят выглядывает из корзиночки.

Слово за слово — разговорились. Умела девушка душевно подойти к человеку, ничего не скажешь. Глянет ыа тебя — не то что заигрывает, упаси боже, а будто она тебе доверяет и ты в ее глазах прямо герой, — короче, сэр, не успел я опомниться, как уже рассказывал ей и про пушную торговлю, и про то, какой у меня замечательный домик в фактории Мэнтрап, и про все на свете. А она рассказала, что она сирота — отца потеряла еще в детстве, мать-год назад, живет с двумя подругами в маленькой квартирке. Говорила, как обожает музыку и прочее — вроде тебя.

К этому времени почти все земляные и подрывные работы на моих руках были закончены, а я…

Я обмирал от страха. Ничего мне не надо на свете — только увидеться с нею еще разок. Прийти завтра опять на маникюр нельзя. Такую штуку каждый день не делают, это тебе не виски глушить.

Пригласить бы ее поужинать или еще куда — не осмелюсь. В точности так бывает, когда первый раз идешь купаться весной в наших местах. Лед только сошел, стоишь, жмешься на берегу, делаешь вид, будто сейчас нырнешь, а потом важно оглянешься по сторонам и со всем достоинством, на какое способен, зашагаешь обратно к дому, так и не окунувшись. Просто, мол, для тебя это самое обыкновенное дело — прогуливаться нагишом.