Том I

По нескольким настойчивым вопросам он составил себе правильное представление и, как мне показалось, с полусопернической удовлетворенностью, понятной у старого, когда-то много нравившегося человека, мне по сочувствовал и стал утешать – что Леля «к нам» еще вернется и что теперь «мы» знаем, в чем дело, и уже ее не отпустим. Такая чрезмерная ответность предыдущим моим надеждам (поговорить о Леле, как бы выслушать оракула, как бы о ней погадать) меня даже несколько уязвила – лишнее доказательство того человеческого всеведения, той чужой проницательности, которая умаляет мою – по существу я был разговором утешен, и если по «джентльмэнской» привычке молчал, то улыбался достаточно понятливо. Пожалуй, Дерваль переиначил мое молчание, подумав, что зашел чересчур далеко в нарушении обязательной деликатности, и он упрямо застыл, как уже у него бывало после неосторожной, досадной болтовни.

Мое предчувствие о поездке к Дервалю, повторяю, было совсем не безрассудным: оживление прошлого, точность и сила припоминания зависят от какой-то его очаровательной нечаянности, представляются чудом, вдруг свалившимся и нам подаренным, и никакие искусственные наши усилия не могут так по-свежему прошлое восстановить, и даже повторное – всегда немного искусственное – освежение неизбежно слабее первоначального (сегодняшний пример: неожиданно полученная фотография, неожиданное письмо Катерины Викторовны, а не собственное Лелино – ее письма стали привычными и почти не волнуют), и если уже стараться найти, чем бы оживить прошлое или чем удержать ожившее, надо обращаться, как я обратился к Дервалю, к людям и случаям, еще не использованным.

В сущности, сегодняшнее чудо Лелиного как бы присутствия было поддержано и закреплено у Дерваля не обнадеживающими его словами, а одной удивительной мелочью, вначале едва не ускользнувшей и потом, весь день, связанной с Лелей и с чем-то для меня в ней успокоительно-милым и родным: у нее есть забавная способность улавливать чужие выражения, строй фразы, самые интонации, и так заражающе-внятно передавать, что они становятся доступным каждому образцом какого-то веселого подражания и с человеком, которому подражают, неразъединимы, и вот сегодня благодаря Дервалю я вспомнил, как Леля его высмеивала, и свое словно бы «подражание подражанию». Действительно, о моем «старичке» мы всегда говорили в шутливой манере, повторяя иные частые его фразы («топ cher, voila»), актерски-делеческий, отрывистый, повелительный тон перед всяким решающим объяснением (впрочем, эта повелительная торжественность никогда у него не удерживается) и странные, грудные, полулюбовные нотки, чтобы убедить в своей дружбе или в полезности какой-нибудь сделки человека особенно нужного. Дерваль своим голосом мне напомнил – в последовательности обратной и необычной – о Леле и о том, как она его высмеивала, напомнил с такой умилительной, вдруг по-старому счастливой свежестью, что ее хватило на целый день: мне стоило по-дервалевски наморщить лоб, победоносно взглянуть перед собой и оказать «топ cher, voila», чтобы сейчас же увидеть Лелю, играюще-серьезную, довольную моим смехом и уже со мной смеющуюся, благожелательную, как редко в последние месяцы, и, быть может, вопреки себе.