Том I

Нет, мои наблюдения начались с другого: я вошел в комнату и увидел на столе в бумажке шоколад – обычно это уют, хозяйственность, «как у людей», надежда среди всей одинокости, сегодня же гораздо большее и до того стыдное, что лучше не писать. И правда, не буду писать: я нисколько с собой не кривляюсь и просто наперед уверен, что жирно перечеркну эти какие-то размягченные, недостойно-жалостные слова и что лишь испорчу страницы, Лелю воскрешающие и для перечитывания особенно привлекательные.

Часть третья

15 сентября.

Поезд опоздал, и Леля, чуть коснувшись щекой моего подбородка (прикосновение было непередаваемо нежным и свежим), стала оживленно рассказывать, как перед самым вокзалом поезд остановили и заставили всех пассажиров показать бумаги (по-видимому, искали скрывшегося преступника), как весело и легко сошло путешествие, как ночью кто-то – ухаживая – ей уступил соседнее место, и она отдохнула и выспалась «лучше, удобнее, чем у себя дома»: почему-то люди, долго не видевшиеся, приготовившиеся слушать и говорить обо всем, поразительном, важном и новом, что у каждого из них произошло, неожиданно вовлекаются в разговор как раз о второстепенном и пустом, зато непосредственно предшествующем их встрече – может быть, это случайное и второстепенное просто живее в памяти, чем другое, давнее и важное, о котором так редко мы вспоминаем и в обычное, не разорванное долгой разлукой, однообразное и незаметное наше время, еще вероятнее – что мы бессознательно стараемся приноровиться к последнему состоянию вновь увиденного друга и столь же бессознательно приспособляем его к себе. И действительно, Леля (после первых незначащих фраз и совместных хлопот о багаже) вскоре, в такси, подъезжая к новому – более дорогому – своему отелю, словно бы только что меня найдя, вдруг убежденно и как-то растроганно сказала:

– Все-таки вы удивительно милый.

Сделалось сразу спокойнее: Леля со мной, и не надо пока бояться каждого ее слова, каждой улыбки, длительного молчания и всё это по-разному, как прежде, толковать – что, пожалуй, она раздражена и скрывает свое раздражение или же успокоилась, но лишь ненадолго мила. Кажется, наступил блаженнейший день награды, полагающейся попросту за какой-то срок дружбы, за мучения и радости какого-то промежутка времени, за то, что с Лелей уже бывало скверно и хорошо, что я месяцами преданно ее ждал, что случались у обоих и неверности, что имеется у нас достойная, разнородная, неподдельно своя «история». В этом непривычном и милом нашем товариществе многое для меня соединено: гордость за прошлое, за взаимное легкое понимание, за равенство в дружбе, и еще совсем другое – мой излюбленный неврастенический отдых после чего-то трудного и наконец достигнутого.