Том II. Введение в философию права

Его служители воинства небесные; Его дружины верховные силы, обязанные повиновением Ему, своему хозяину, властителю и царю. Несчетные множества ангелов, сонмы архангелов, хор святых духов черпают от Его сияния словно из источника неисчерпаемого света, отражая его собою. Поистине всякий свет, и особенно божественные бестелесные умы, пребывающие за пределом небесного круга, славят святейшего Властителя возвышенными и чистыми гласами хвалы. Безбрежный простор небес, подобно лазурной завесе, раскинут меж теми, кто вовне, и теми, кто обитает в Его царственном жилище; и по кругу всего этого пространства ходят в честь своего Властителя предначертанным путем Солнце и Луна с прочими небесными светилами, подобно факелоносцам, окружившим вход в царский дворец[460].

Возможно, важная речь Евсевия откроет нам многое. Отметим решительность его шага. Он различает между властью Бога, источника мировой гармонии, и василевса, посильного подражателя. Вечный божественный космос хорош и без человеческого усилия. Человеческий порядок в лучшем случае разве что не нарушит совершенной гармонии целого. Земной властитель как страж божественного дара, пастух и садовник исполняет важную, но вторую роль. Он смиренный слуга Творца. Всё достойное из вновь создаваемого вдохновлено свыше и поистине ново лишь в меру осуществления человеческим творчеством божественных идей.

Рядом со смиренным служением у того же Евсевия высится совсем другая функция императора. Царь не просто хранит божественную гармонию, а отвечает за нее, как если бы иначе она распалась. Он приобретает божественные черты. Без него дары Всевышнего как бы недейственны. Он опекун божественного и природного начала. Он если не создает, то осуществляет всё благое. Вечного Бога и Его природы оказывается мало для актуализации добра. Невольно вспоминаются ритуальные объезды архаическими царями своих земель для обеспечения нужной последовательности сезонов года и плодородия земель.

То, что образ императора таким образом двоится, не тревожит Евсевия. Неувязка тонет в его стиле, пышном, слишком гибком. Хваля назначение сыновей Константина на высшие должности в государстве, он цитирует пророка: «Приимут царство святые Всевышнего» (Дан 7, 18). Западный комментатор называет такое применение Библии коварным (vicious), «плачевным недостатком духовного понимания у одного из ученейших писателей четвертого столетия». Но без включения в священную историю власть первого христианского императора потеряла бы почву под ногами. Богословская геополитика для Евсевия не искажение Библии, а единственно возможное прочтение ее пророчества: «[…] восстанут десять царей, и после них восстанет иной, отличный от прежних […] и против Всевышнего будет произносить слова и угнетать святых Всевышнего […] и отнимут у него власть губить и истреблять до конца. Царство же и власть и величие царственное во всей поднебесной дано будет народу святых Всевышнего, Которого царство – царство вечное, и все властители будут служить и повиноваться Ему» (Дан 7, 24–27). Константин или заместитель Бога – или оправдания его власти нет.

Нервная, умная и отчаянная позиция Евсевия заставляет его абсолютно славить императора. Малейшее сомнение в его божественной санкции превратит хвалу в суд. От прославления сверхчеловека лишь один шаг до ужаса перед ним. Здесь, у истоков христианской Византии, никогда не изменившая грекам широта, открытость и гибкость переходят в неисправимую двузначность почти всего говоримого. Немыслимая подвижность ума делает почти каждое заявление византийского автора подвижным, во всяком случае подсказывает искать в нем тайную сторону. Греческий гений, слишком широкий, чтобы застыть в односторонности, явно упивается неисследимой сложностью вещей.