Том II

Любовь Самоедова превратилась в крестную муку не из-за ее безответности, не из-за глупых внешних препятствий, а из-за странного характера героини, Наденьки, одной из многих теперь опустошенных, призрачных душ. «Жизни у нее не было, была лишь – “не смерть”»: вот краткое определение трагической ее сущности. Судя по намекам, разбросанным в книге, между Наденькой и Самоедовым когда-то возникли влюбленно-дружеские отношения, разнообразные и порою тяжелые. Наполовину излечившись от них, Наденька всеми силами оберегает ледяное, мертвое свое спокойствие, запрещает Самоедову к ней подходить и ради безопасности окружает себя какими-то безразличными ей людьми, едва замечая, как они друг друга сменяют. Самоедов упрямо и беспомощно борется за свое счастье, и у нас создается впечатление, будто человек с жаркой и страстной кровью изнемогает в тщетных попытках оживить манекен. Сцена действия – монпарнасские кафе, прекрасно описанные, как и бессчетные эпизодические персонажи, иногда явно портретизированные. Отдельные смешные и правдивые штрихи, вроде «кокетства новым манто из серого каракуля», подмеченного у героини за минуту до решающего с ней объяснения, окончившегося весьма грустно, такие трогательно-верные мелочи придают всему повествованию особую прелесть и жизненность.

Но как бы ни был герой, по вине своей природы и биографии, одинок и оторван от мира, он не может довольствоваться этой бесцельной любовью, он боится, чтобы его не поглотили «черные воды индивидуализма», он ищет выхода, которого не находит. Знаменательно посещение им русской церкви и последующий неожиданный экстаз. «Ему хотелось броситься, сказать ей: “Наденька, я прямо из церкви – как нестерпимо влечет в Россию!” – зарыдать, припасть к ее ногам». Тема России и, отчасти, религии, проникнутая благородством и человечностью, неизменно возвращается на протяжении всей книги. Однако «выход», быть может, временный, открывается Самоедову в антропософии, подобно Андрею Белому, с которым автора многое сближает – вечные поиски, кажущаяся внутренняя неустойчивость, местами даже строй его фразы. Мне, увы, представляется вероятным, что ни Андрей Белый, ни герой романа Шаршуна окончательного разрешения в антропософии не нашли, и налицо то же печальное одиночество.

Первопричина страшной оторванности Самоедова – в его несходстве с другими людьми. Перед нами редкое сочетание человека и необыкновенного и примечательного: как часто существо, ни на кого не похожее, оказывается всего лишь курьезом или монстром. И самый мир Шаршуна, отличный от всякого иного, не является чем-то гротескным или вымышленным. Это мир живой «теплой» реальности, только преображенный особенностью, исключительностью автора.

Книга Шаршуна не вполне ровная – некоторые, наиболее слабые страницы производят впечатление чересчур «протокольных» записей, чересчур напоминают дневник неподдельный, а не такой, что является лишь ответственной литературной формой. Искусство у него порой словно бы вытесняется жизнью: в этом смысле показательно заглавие другого произведения того же автора – «Герой интереснее романа». «Primum vivere», конечно, основа и начало любого искусства, но тут скрывается опасность, которую необходимо преодолеть. В огромном большинстве случаев это Шаршуну удается, и атмосфера, им созданная, волнует и заражает также и эстетически.

Мне кажется, писателя надо оценивать по его достижениям и «верхушкам», по всему лучшему, что он дал, что в его силах продолжать и развивать и за что мы должны быть ему благодарны. И для меня роман Шаршуна – одна из самых значительных русских книг за последние годы.

Б. Темирязев. Повесть о пустяках. Петрополис. 1934

Вот книга, не похожая ни на что другое в эмигрантской литературе, не примыкающая ни к каким ее течениям и движениям. Напротив, «Повесть о пустяках» слита с иным миром, противоположным эмигрантскому, с литературой советской, и еще точнее – с некоторыми романами эпохи нэпа. Принадлежность к известной школе, формальная и внутренняя связь с какими-либо предшественниками или современниками не всегда означает, что автор – подражатель, что он под чьим-либо влиянием. Но часто у различных писателей данного периода есть как бы общая атмосфера, обусловленная общими для них причинами. По-видимому, творчество Темирязева сложилось в то же время и при тех же обстоятельствах, как и творчество некоторых советских писателей «двадцатых годов», и только позднее проявилось. Надо пояснить, такая «общность» не в сюжете, не в месте действия, не в характере персонажей, а в чем-то более неуловимом, что и определяется словом «атмосфера» и что находит свое выражение в стиле.