Как такое строительное отношение к истории Ренессанс не столько историческое событие, как переселение народов или война, сколько постоянно присутствующая возможность. В качестве задачи, «рычага истории» (Мишле) замысел возрождения в большей или меньшей мере давал о себе знать в разные эпохи. Новейшие постройки Перикла в Афинах воспринимались его современниками как ожившая древность. В идеологии Августов императорский Рим – возрождение древней Трои. Вергилий, полторы тысячи лет остававшийся главным поэтом-пророком Европы, возродил эпос внутри уже истонченной и казалось бы стареющей культуры. Можно брать в кавычки выражение «каролингский ренессанс», «ренессанс XII века», но трудно заменить их более точными.
В Италии XIV–XVI веков ренессансный порыв дал о себе знать с особенной силой, был подхвачен остальной Европой и стал действующим началом всего последующего развития. Некоторые историки называют единым непрерывным ренессансом вообще всю историю Европы последних веков вплоть до новейшей современности.
Участились рассуждения о конце ренессанса или о новом ренессансе применительно к настоящему моменту и ближайшему будущему этой части света. Такое расширение понятия, не признаваемое специалистами, по-видимому, неизбежно и неотменимо. С этой расплывчатостью словоупотребления невозможно справиться, декретивно назначая те или иные хронологические рамки, вне которых термин Ренессанс будто бы неприменим. Конкретизировать его можно только изучением фактических воплощений – а не просто выражений – замысла возрождения.
Что касается искусствоведческого понятия Ренессанса, то оно, по-видимому, ограничено контекстом истории искусства, предполагает профессиональную специализацию хотя бы потому, что по сути дела охватывает только художества, не включая, например, поэтического искусства[171]
. И всё же наблюдение В. Пиндера и Г. Зедльмайра, что Ренессанс, маньеризм, барокко, стиль регентства, рококо, классицизм образуют от 1500 до 1800 единый, так называемый «олимпийский», стиль, уступающий затем место смешению стилей и сменяющийся к началу XX века не новым художественным каноном, а распадом человеческого образа в искусстве, явно призвано иметь значение и за пределами искусствознания[172].Замысел человечества у Данте
В Италии XIII века готовилась и в начале XIV века произошла переориентация внимания от схоластически-мистической теологии и рассудочной философии к философской поэзии и родному слову. Немногие, но ведущие авторы избрали не аллегорический и схематический, а символический и образный стиль мысли и речи. Возникла новая духовная среда, которая постепенно сделалась всеобщей жизненной атмосферой[173]
. Главной фигурой этого поворота стал Данте. По Буркхардту даже без «Божественной Комедии», только стихами и прозой «Новой жизни» Данте уже проложил бы границу между Средневековьем и Новым временем. В сравнении с Данте средневековые авторы кажутся не сумевшими угадать себя. «Ум и душа делают внезапно громадный шаг к познанию своей сокровеннейшей жизни»[174].Как и его путеводитель Вергилий, Данте поэт и философ. Даже в его наиболее схоластическом по форме трактате «Монархия» главное не логическое прояснение начал общества и государства, а поэтическое и пророческое видение будущего человечества. В «Божественной Комедии» построена как бы поэтическая сумма всего знания эпохи, включающая богословие, аристотелизм, пифагорейство, схоластическую диалектику, платонизм, математику, астрономию (астрологию), историческую, политическую науку. По сути Данте впервые после Вергилия создает новый эпос, но уже не Римского государства, а всего известного ему человечества, воспевая мощь его ума, гибельность раздоров, безграничность возможностей.
Апории богословия утрачивают у Данте схоластическую остроту не потому что поэт был «провинциалом в философии», и не потому что он лишь излагал, естественно упрощая, Фому Аквинского, а потому что заботы и тревоги современности, сохраняя свое содержание, переходят из идеологически-аналитического в эпически-синтезирующий ключ. Как у Гомера и Вергилия главное действие сражение, так у Данте – процессия. Мир проходит перед ним шествием, где каждая личность и вещь показывает свой высветленный образ. В схоластике силлогизм часто играл роль ритуальной или мистической тавтологии, иносказательного знака внутренних озарений. У Данте силлогизм в еще меньшей мере служит развитию рассуждения, он почти всегда выдает в себе торжествующий жест, ознаменование завершенного смысла, располагающегося в найденной истине «как зверь в берлоге» (Рай 4, 127).