Том III. Новый ренессанс

Понятно желание культурологов нащупать какие-то осязаемые вехи великого события, каким, несмотря на всю его нерешенную проблематику, остается Ренессанс. Но к громким заявлениям некоторых схемосозидателей, будто средневековая иерархическая модель космоса и с нею средневековое мировосприятие распались к XV веку, историограф относится с подозрением, изучая например описания народных карнавалов с их аллегорикой и участившихся в начале XVI века в Италии триумфов – сложных театрализованных представлений, до предела полных и «вертикальной символикой», и всеми другими атрибутами пресловутой «средневековой картины мира», от олицетворений судьбоносных планет, четырех темпераментов и гениев до фигур, воплощающих ремесленные профессии. Любой устроитель массового триумфа в XVI веке мог смело руководствоваться описанием колесницы Природы из «Антиклавдиана» или «Плача Природы» Алана Лилльского, поэта конца XII века.

Внимательные историки техники тоже склонны считать «достижения Нового времени», о которых твердили писатели с XVI века и далее, – порох, компас, ветряную мельницу, стремя, метод дистилляции спирта, шелк, – подарком Средних веков. «Многочисленные изобретения средневекового периода представляются в более подлинном смысле новаторскими, более преображающими общество, чем половодье хитроумных, но зачастую непрактичных изобретений… XV и XVI веков». Даже навигацию, картографию и печать, а также химическую технологию и шахтное дело иногда рассматривают как продолжение средневековых разработок[168]. Такое, казалось бы, чисто ренессансное нововведение как книгопечатание в первый век своего существования обслуживало преимущественно нужды схоластического богословия. Причем именно в Италии, классической стране Ренессанса, печатный станок и ружье считались немецкими новинками и часто вызывали неприязнь.

Таким образом, то обстоятельство, что мировая историческая наука помещает период Ренессанса под рубрикой Средних веков, от которых переходит непосредственно к Новому времени, имеет свои основания.

И всё же здравый смысл не позволяет считать Ренессанс только событием в культуре узкого интеллектуального слоя. Он занимает ключевое место в мировой истории. Жюль Мишле и Якоб Буркхардт, открыватели, первые историки и теоретики Ренессанса, придали ему статус исторической эпохи не потому что их история была еще наполовину роман, а потому что они угадывали за фактами целое. Способность к восприятию целого сама по себе не обязательна в профессиональной деятельности историографа и требует от исследователя необычной открытости взгляда. «Если бы я держался в изложении только политической истории, – писал Мишле о соотношении профессионального и философского в своей работе, – если бы не учитывал различные элементы истории (религию, право, географию, литературу, искусство и т. д.), моя манера была бы совсем иной. Но мне важно было охватить великое жизненное движение»[169].

Именно потому, что Ренессанс был глубоким сдвигом, попытки продемонстрировать его на отдельных фактах не всегда удаются. Он несомненным, но трудно определимым образом затронул все стороны исторического бытия. Прежде всего он сказался в том, что только начиная с XIV–XVI веков история воспринимается нами, современными людьми, как непосредственно касающаяся нас. Раньше этого времени историческая реальность кажется или отчуждающе странной (сон, ночь Средневековья), или удивительной, как античность, или расплывается в мифологической дымке, как архаика, или непоправимо фрагментарна, как доисторические тысячелетия. Не случайно именно с веков Ренессанса люди начали писать на языках и диалектах, которые понятны современному населению Европы почти без перевода. То же относится к стилю словесных и изобразительных искусств. Только начиная с Данте, Петрарки и Боккаччо литературное произведение может быть прочитано нефилологом, как читается современная литература, тогда как, например, гомеровские поэмы вызывают непосредственный интерес только в переложениях, адаптациях и фрагментах и никогда не исполняются так, как исполнялись античными рапсодами. Когда театр или кино воссоздают драму Эсхила без адаптации, это становится музейным, а не литературно-театральным событием, в отличие от современных постановок шекспировской драмы. Античную скульптуру мы не можем представить такой, какой она по-видимому была, т. е. раскрашенной. Для понимания средневековой живописи и орнамента необходимы особая настроенность и знание соответствующей символики. Даже поэзия трубадуров стала достоянием историков литературы. Только примерно с XIII века существует нотная запись, которую музыковеды способны прочесть.