Томъ пятый. Американскіе разсказы

— Какъ бы я не пошелъ, когда изъ нашей мастерской весь народъ поднялся. Какъ пришли въ депо, съ самаго утра смѣются, играютъ, говорятъ: «пойдемъ бить жидовъ». А мастеръ говоритъ: «Вотъ вамъ приказъ. Убивать, не убивайте, а потроха потеребите». Тутъ пошла работа, кто желѣзо точитъ, кто ухватитъ кусочекъ проволоки, оттягиваетъ конецъ, шутитъ: этимъ буду евреевъ колоть. Другіе въ кузницѣ за печкой кочережекъ ищутъ, или какая бываетъ принадлежность кузнеца. Надзиратель при машинѣ сталъ упрашивать, его подняли на «ура». Онъ испугался, говоритъ: «берите, что хотите, только уходите отсюда». Ну, мы пошли. А желѣзнодорожный унтеръ стоитъ, зубы скалитъ: «Что, ребята, задумали жидовъ подушить, доброе дѣло».

— Прислушайте, добрые люди! — Богдановъ шумно выругался и ударилъ кулакомъ по столу. У него крупныя черты лица и большіе глаза, черные, выпученные и косые. Такимъ образомъ онъ бросаетъ одновременно два сердитыхъ взгляда, одинъ въ нашу сторону, а другой въ сторону своихъ желѣзнодорожныхъ пріятелей.

— Они, черти, затѣяли, а мы, какіе-то каменщики, двадцать человѣкъ, что мы можемъ?… — А теперь мы одни отвѣчаемъ…

Изъ желѣзнодорожнымъ мастеровыхъ, которые были зачинщиками погрома, къ суду привлечено только четыре человѣка. Остальные подсудимые набраны изъ каменьщиковъ, плотниковъ, пришлыхъ мужиковъ и тому подобныхъ случайныхъ и чужихъ элементовъ.

— Вѣдь я погибаю! — сердито продолжалъ. Богдановъ, — каждый день ходи на судъ… А кто заробитъ за меня? Послалъ жинку парщицей въ баню, а то на харчи нѣту. Опять дитя одно остается, только два года ему. Просить стыдно, скажутъ: здоровый; а украсть тоже не умѣю.

Дѣйствительно, положеніе Богданова не изъ завидныхъ.

— Пинджакъ продалъ за четыре рубля, — съ горечью сообщилъ онъ, — а шубу купилъ за два съ полтиной. Она не грѣетъ ни черта.

Онъ называетъ шубой какую-то странную куцавейку, крытую чернымъ ластикомъ и подбитую кислой, слежавшейся овчиной.

Куленяйкинъ совсѣмъ въ другомъ родѣ. Онъ тощій, тщедушный, съ тусклымъ лицомъ и непріятнымъ, словно змѣинымъ взглядомъ. Одѣтъ онъ еще хуже, въ дырявой курткѣ и тонкихъ лѣтнихъ штанахъ. Ноги его въ калошахъ вмѣсто сапогъ, и уши обвязаны грязнымъ платкомъ въ дополненіе къ ветхому картузу. Онъ сидитъ съежившись, какъ отъ холода, но время отъ времени поднимаетъ глаза и какъ будто вонзаетъ въ меня свой сѣрый и колючій взглядъ Я невольно взглядываю въ отвѣтъ.

— Да, — неожиданно замѣчаетъ Куленяйкинъ, — взглядъ у меня, правда, непріятный, многіе говорятъ. Да только самъ не знаю, перемѣнить его не могу.

Голосъ у него осипшій, простуженный, но столь же непріятный, какъ и взглядъ.

— День проходишь, — продолжаетъ Богдановъ, — придешь домой, помолишься Творцу, да и ляжешь спать не ѣвши. Съ того, думаю, и разбойники становятся, держитъ-держитъ сердце, да и сорвется.

— Тяжелая жизнь! — откликается Куленяйкинъ. Его вступленіе въ бесѣду снова имѣетъ неожиданный характеръ, почему другіе останавливаются и выжидаютъ его дальнѣйшихъ словъ.

— Такъ довелось, хоть пропадай! — говоритъ Куленяйкинъ, — живу, гдѣ попадетъ. Прошлую ночь ночевалъ за пятакъ у Ицки въ подвалѣ. А ѣды нѣтъ. Когда къ брательнику придешь, онъ скажетъ: кусокъ хлѣба есть въ столѣ. Тогда поѣшь и пойдешь.

— Господи! — заявляетъ Богдановъ. — Пускай судятъ насъ поскорѣе. Если мы побили людей, пускай насъ ссылаютъ въ Сибирь, люди живутъ и въ Сибири, и въ тюрьмѣ.

Пусть насъ пытаютъ и жгутъ насъ огнемъ,
Пѣсню свободы въ тюрьмѣ мы споемъ.

Гомельскій процессъ тянется шестнадцать мѣсяцевъ, и подсудимымъ, русскимъ и евреямъ, пришлось не въ моготу.

— За что вы людей били? — задаетъ мой спутникъ прямой вопросъ. Это человѣкъ безъ опредѣленныхъ занятій, «вольношляющійся», по его собственному опредѣленію. У него большія связи въ кофейняхъ, въ пивныхъ и на «стрѣлкахъ», и міросозерцаніе его наклонно къ цинизму и прямотѣ.

— А за что ихъ не бить? — возражаетъ Богдановъ просто и мрачно. — Богъ дай бы они околѣли. Я дома строю, а они живутъ въ нихъ. А мнѣ и голову негдѣ приткнуть.

— А еще я скажу, — продолжаетъ Богдановъ, — надо людей встряхивать, какъ мокрую кожу, кровь полировать, а то они совсѣмъ заскорузли.

Это цѣлая встряхивательная теорія.