Томъ пятый. Американскіе разсказы

— Къ примѣру, — продолжаетъ Богдановъ, — бываютъ молодые мужики, которые соберутся по двое, по трое, станутъ между собою говорить: такъ надо жить, такъ надо жить, на новую линію. Тутъ старики ихъ матернымъ словамъ обругаютъ, скажутъ: — «Ты ничего не понимаешь. Какъ оно стоитъ прахъ вѣковъ, такъ и будетъ стоять». — Какъ же ихъ не встряхивать?… Напримѣръ: я работалъ на паровой мельницѣ Певзнера, стѣну клалъ. Подбросили намъ бумажку: «Пауки и мухи». Я посмотрѣлъ, думалъ, какъ травятъ пауковъ, потомъ вижу, совсѣмъ не то. Собралъ своихъ каменщиковъ. Они говорятъ: — «Вотъ хорошо! Умный человѣкъ сочинялъ. Какъ страдаетъ бѣдный народъ, все описано». — Я взялъ эту бумажку, запряталъ въ носокъ сапога. Назавтра вдругъ расчетъ. — «Народу намножилось; тебя не нужно больше». — Зло меня забрало. — «Ты долженъ былъ заявить за двѣ недѣли!» — Это хозяину говорю. Выпилъ назавтра полбутылки водки, пошелъ къ мельницѣ. — «Слѣзайте, ребята, пускай ее черти строютъ». Они послухали, слѣзли, одѣваются. — «Я тебѣ покажу, какъ расчетъ давать. Мы надъ тобой поступимъ по демократской линіи. Что наши руки склали, то онѣ могутъ растаскать».

— По этимъ твоимъ мыслямъ, — сентенціозно замѣчаетъ смуглый рабочій, — надо не однихъ жидовъ разбивать, а всѣхъ кряду.

— А какъ же! — подтверждаетъ Богдановъ. — Я говорилъ имъ: «Давайте трусить всякаго, кто подъ руку попадетъ». А они говорятъ: «Начальство не велитъ». А я сказалъ: «Ну васъ къ хорошей матери всѣхъ вмѣстѣ»…

— Потѣха, — начинаетъ опять Медвѣдикъ. — Я вездѣ былъ и все видѣлъ. — Онъ не возражалъ, когда Богдановъ перебилъ его рѣчь, — но теперь онъ хочетъ въ свою очередь возобновить прерванную нить своего разсказа. Въ его памяти запечатѣлась картина погрома, и онъ описываетъ различныя сцены по мѣрѣ того, какъ онѣ ему приходятъ въ голову.

— Когда пришли мы на Новиковскую улицу, — разсказываетъ онъ, — тамъ уже шла хорошая работа. Люди ревутъ, стекла звенятъ; и пухъ, какъ облако. Какіе пьяные бѣгаютъ съ наливками, а другіе кричатъ; дай мнѣ, дай мнѣ! Одинъ мужикъ вмѣсто вина хватилъ изъ бутылки съ чернилами, мотаетъ головой… Другой разбиваетъ слойки (банки) съ вареньемъ, а бабы собираютъ руками съ земли, да такъ и ѣдятъ. Морды у нихъ въ красномъ, замусленныя, какъ будто кровь. Наши мастеровые кричали: «Ничего не берите, а то будемъ отвѣчать за кражу».. Потомъ кого встрѣнутъ съ вещами, сейчасъ бацъ по мордѣ. — «За что?» — «Не смѣй, брать!»

— Ну да, не смѣй! — возражаетъ Горѣлый. — Я одного встрѣлъ.

— Ты, говорю, чего, кашу ѣсть хочешь? — «А чего?» — говоритъ. А у самого изъ голенища торчатъ серебряныя ложки.

— Конечно, — соглашается Медвѣдикъ, — были такіе, что брали. А болѣе бабы. «День-то, — говорятъ, — былъ мущинскій, а вечеръ нашъ». — Накладутъ полный передникъ вещей, сахаръ, папиросы, варенье, и унесутъ домой.

— Не однѣ бабы, — настаиваетъ Горѣлый. — У нашего начальника на пустомъ дворѣ цѣлый складъ былъ, больше мѣсяца потомъ таскали оттуда, какъ изъ амбара.

— И людямъ попадало, — начинаетъ опять Медвѣдикъ. — Напримѣръ, на Новиковской улицѣ присѣлъ на крылечкѣ еврей, еще и знакомый мой, Илюшка Комисаровъ. Вдругъ двое подбѣжали къ нему, одинъ здоровый такой: «А, жидъ, присѣлъ!» Какъ дастъ ему осью по головѣ. Тотъ только пискнулъ, какъ заяцъ, и покатился на землю. А тотъ его въ бокъ, да по ногамъ. Тутъ подбѣгаетъ другой, молодой парень, кричитъ: «А можетъ быть, притаился». И опять его по головѣ. Вдругъ, вправду, вижу, Илюшка мой какъ вскочилъ на ноги, да какъ припуститъ… Пятеро погнались за нимъ, да куды тутъ, не могли догнать…

Меня невольно коробитъ. Даже Богдановъ дѣлаетъ строгое лицо. Только Куленяйкинъ сидитъ, какъ ни въ чемъ не бывало, и въ глазахъ его играетъ маленькая ехидная улыбка.

— Ѣхали двое на извозчикѣ, — продолжалъ Медвѣдикъ, — тутъ погнались за ними, давай ихъ гасить палками по головамъ. Извозчикъ гонитъ, они кричатъ, содомъ. Пока противъ пріемнаго покоя не покатились они съ извозчика.

Куленяйкинъ продолжаетъ улыбаться.

— Еще я видѣлъ противъ Орловскаго банка, какъ забивали Кевеша, — начинаетъ опять Медвѣдикъ, очевидно не безъ задней мысли. Куленяйкина обвиняютъ именно въ этомъ убійствѣ, и коварный пріятель, видимо, хочетъ погасить этимъ напоминаніемъ его змѣиную улыбку.

— На Кевеша трое напало съ длинными кіями, — продолжаетъ Медвѣдикъ. — А какъ упалъ онъ, они стали кругомъ и давай молотить его, какъ цѣпами. Еще и опуститъ кій, да и гакнетъ: гакъ! гакъ! — какъ будто дрова рубитъ.

— А ты не видалъ, Сашка? — прибавляетъ онъ невиннымъ тономъ, однако, обращаясь уже прямо къ Куленяйкину.

Куленяйкинъ сидитъ, какъ ни въ чемъ не бывало, но не даетъ отвѣта и дѣлаетъ видъ, какъ будто даже не слышалъ обращенія.

— А зачѣмъ ты дѣвку купоросомъ облилъ? — начинаетъ сердиться Медвѣдикъ. — Самъ попользовался, а дѣвку испортилъ.

Куленяйкинъ, однако, остается на высотѣ положенія.

— Приложилъ козу до возу, — саркастически замѣчаетъ онъ, — это, можетъ, когда было, а можетъ, и вовсе не было…

Новое обвиненіе относится къ подвигамъ его ранней юности, и онъ считаетъ неумѣстнымъ присоединять его къ дѣлу о погромѣ.