Томъ пятый. Американскіе разсказы

Терахъ былъ ниже Павла, но шире въ плечахъ. Онъ былъ каменщикъ, занимался кирпичными постройками, и тѣло его какъ будто уподобилось этому строительному матеріалу и было похоже на небольшую, крѣпко сбитую кирпичную башню. Волосы у него были огненно-рыжіе и широкое, багровое лицо съ мелкими, крѣпкими морщинами, похожими на трещины въ замазкѣ.

— Выпьемъ по румочкѣ! — сказалъ Терахъ, увлекая Павла и Шустермана къ гостепріимному столу.

Подобно многимъ еврейскимъ рабочимъ, Терахъ былъ не дуракъ выпить и даже посѣщалъ американскіе кабаки не хуже обоихъ Ивановъ и Эпингофа.

— Каждому человѣку есть хорошо по-своему, — ораторствовалъ Терахъ. — Тебѣ, Павло, по-твоему, а у тебе, слесарь, дѣти нѣту, тебѣ хорошо по-твоему. А у мене дюжинка дѣти, мнѣ хорошо по-моему… Давайте выпивать!..

— Молчи, замазка! — сказалъ Шустерманъ, морщась. — Я не пью водки.

— Отчего ты сердишься, слесарь? — сказалъ Терахъ въ примирительномъ тонѣ. — Ну, не надо, не пей… Ты и безъ водки пьянъ, самъ собою пьянъ, — прибавилъ онъ со смѣхомъ. — Я вотъ купилъ себѣ участочекъ, построилъ себѣ домичекъ. Я и дѣтки мои. Намъ тоже хорошо… Выпьемъ, братики, и запоемъ…

«Намъ хорошо, а другимъ не очень, —
Споемте-ка пѣсенку!»

затянулъ онъ тонкимъ голосомъ популярную еврейскую пѣсню.

«Фляжка и водочка
На радость человѣку.
Пейте, ребята, на здоровье,
Откупоримъ бутылку:
Вся мудрость земной жизни
Плаваетъ въ настойкѣ»[9]

.

— Видишь, размокъ… — сказалъ Рудневъ одобрительнымъ тономъ. — Ахъ ты, кирпичъ необожженный! Ну, давай, выпьемъ!

— А что же вы дѣлаете? — спрашивалъ Рулевой Усольцева, — всѣ вмѣстѣ?

— А что намъ дѣлать? — переспросилъ Усольцевъ. — Собираемся по субботамъ, книжки читаемъ. Есть въ нижнемъ городѣ, въ Дантанѣ, библіотека барона Гирша. Тамъ русскія книги тоже держатъ. Мы беремъ. Когда господина Чехова, когда Графа или этого проходимца Горькаго…

Послѣднее имя онъ произнесъ особеннымъ ласковымъ тономъ, и ругательный эпитетъ вышелъ у него ласкательнымъ.

— Зачѣмъ русскіе люди пріѣзжаютъ въ Америку? — сказалъ Рулевой, какъ будто обращаясь къ самому себѣ.

— А зачѣмъ другіе люди ѣдутъ? — степенно возразилъ Усольцевъ. — Рыба ищетъ, гдѣ глубже, а человѣкъ — гдѣ лучше.

— А откуда узнаютъ? — снова спросилъ Рулевой.

— Ну вотъ! — сказалъ Усольцевъ. — У насъ въ Одессѣ даже всѣ ребятишки знаютъ, что въ Америкѣ заработки лучше. Между тѣмъ тоже другъ за дружкой тянутся. Я вотъ сюда пріѣхалъ, а за мной Павелъ, а за Павломъ ужъ новый тянется. Третьяго дня прислалъ письмо, пишетъ: «Распродаю все и ѣду въ Нью-Іоркъ».

Рулевой не сказалъ ничего.

— И даже я вамъ скажу, — продолжалъ Усольцевъ, — порядочно-таки въ Америкѣ русскихъ. Вотъ мы у Парнака и К° работаемъ: насъ собралось тамъ четверо русскихъ столяровъ. А съ Шустерманомъ вмѣстѣ тоже двое русскихъ слесарей работаютъ изъ-подъ Москвы и все новопріѣзжіе: кто два года, кто годъ, кто шесть мѣсяцевъ.

— Это, значитъ, недавно пошло… — сказалъ Рулевой.

— Какъ сказать? — возразилъ Усольцевъ. — Есть и очень давно. Вотъ въ томъ мѣсяцу я на польской вечеринкѣ старичка встрѣтилъ: тридцать пять лѣтъ живетъ въ Америкѣ. Говорю: «Откуда вы пріѣхали?» А онъ говоритъ: «Я не пріѣзжалъ, я изъ Ново-Архангельскаго. Меня американцамъ вмѣстѣ съ Аляской продали».

Компанія у стола разстроилась.

— Плясать, плясать! — взывалъ Подшиваловъ, выходя на средину «большой комнаты». — Ваня, играй на гармоникѣ!

Елка была безцеремонно сдвинута въ сторону, и многіе стулья вынесены въ прихожую. Гости подвинулись вплотную къ стѣнѣ, чтобы очистить танцующимъ нѣсколько лишнихъ дюймовъ пространства.

— Ходи веселѣе! — кричалъ расходившійся рязанецъ. — Разыгрывай, Ванька!..

«А старухѣ двадцать лѣтъ,
Молодухѣ году нѣтъ!..»

Онъ сдѣлалъ какое-то замысловатое колѣно.

— Тѣсно здѣсяй! — сказала смѣшливымъ голосомъ одна изъ барышень, съ веснущатымъ лицомъ и рыжими кудрями, распущенными по плечамъ. — Ходимте на крыша!..

Плоскія крыши американскихъ домовъ, дѣйствительно, нерѣдко служатъ мѣстомъ лѣтнихъ пикниковъ, но предложеніе плясать трепака на крышѣ въ половинѣ рождественской ночи было нѣсколько рискованно даже для Америки.

— Пустое! — кричалъ Подшиваловъ. — Я танцую наизусть, я не споткнусь. Матрена Ивановна, съ платочкомъ!..

— Давайте, лучше запоемъ! — предложилъ Рудневъ, принимаясь перестраивать лады на своей гармоникѣ.

— Ну, запоемъ! — согласился Подшиваловъ. — А только ты на гармоникѣ подыгривай!..

«Изъ страны, страны далекой,
Съ Волги-матушки широкой,
Ради славнаго тру-уда!..» —

затянулъ онъ жидкимъ теноркомъ.

«Ради вольности высокой
Собралися мы сюда!..» —

подхватилъ хоръ дружно.

Тонкій теноръ каменщика взвивался въ высоту. Даже русинка и словачка пѣли, увлеченныя общимъ примѣромъ.