Томъ пятый. Американскіе разсказы

Дни сливались въ недѣли, а недѣли въ мѣсяцы. Но время отъ времени, въ родѣ приступовъ возвратной лихорадки, являлись припадки тоски по родинѣ. Окружающая дѣйствительность вдругъ начинала мнѣ казаться страннымъ сномъ, отъ котораго нужно освободиться, какъ можно скорѣе, и вернуться къ той, къ «настоящей» жизни. Въ такія минуты я усиленно бродилъ по городу изъ конца въ конецъ и старался отыскать что-нибудь русское, родное, такое, что бы среди этого международнаго базара я могъ назвать близкимъ и своимъ. Я забирался въ самое сердце Нижняго Города, заходилъ въ дешевый ресторанчикъ, гдѣ одесскій еврей кормитъ компатріотовъ щами и гречневой кашей съ масломъ, заглядывалъ въ русскій клубъ, похожій на ветхій шкафъ, наполненный книжнымъ хламомъ, искалъ русскихъ вывѣсокъ надъ лавками и приглядывался къ лицамъ прохожихъ, усиленно и напрасно стараясь отыскать что-нибудь доподлинно русское, даже русопетское, насквозь пропахшее дымомъ отечества и запечатлѣнное самой несомнѣнной національной маркой. Обыкновенно мои патріотическіе припадки приходились по воскресеньямъ, ибо свобода и досугъ худшіе враги человѣческаго покоя. Они пробуждаютъ память и заставляютъ выходить наружу все, что было спрятано подъ спудомъ и на время забыто.

Въ одно изъ такихъ воскресеній я заглянулъ въ адресную книгу и отправился отыскивать православную церковь. Однако, какъ часто бываетъ за границей, попытка моя окончилась неудачей. Церковь была закрыта на все лѣто. Въ верхней части города строилась другая новая церковь, но никто не могъ сказать, когда именно она будетъ окончательно готова. Былъ первый день Троицы, и мнѣ непремѣнно хотѣлось посмотрѣть на православныхъ прихожанъ и послушать, какъ дьячокъ поетъ: Господи помилуй, Господи помилуй Господи поми-илуй!..

Я подумалъ немного и отправился въ сирійскую православную церковь, гдѣ служба совершалась правильно и безъ пропусковъ. Она помѣщалась въ западной части нижняго города, гдѣ сирійскіе арабы населяли двѣ мрачныя улицы, еще болѣе грязныя, чѣмъ гетто и китайскій кварталъ. Это была, быть можетъ, самая бѣдная церковь во всемъ Нью-Іоркѣ. Низкая зала, темная, какъ пещера, не имѣла даже двери и выходила лѣвой стороной прямо на узкую деревянную лѣстницу съ крутыми и скользкими ступеньками. Въ этомъ было своего рода удобство, ибо молящимся не доставало мѣста и, стоя на ступенькахъ лѣстницы, они могли очень удобно заглядывать въ церковь. Самые нижніе поднимались на цыпочки, и глаза ихъ, приходясь въ уровень съ поломъ, могли различать, по крайней мѣрѣ, ноги стоявшихъ внутри и видѣть ихъ движенія, когда они опускались на колѣни. Стать на колѣни на лѣстницѣ было невозможно. Площадкой выше женщина мыла бѣлье, и ручеекъ мыльной воды стекалъ внизъ со ступеньки на ступеньку. Благочестивые сирійцы довольствовались тѣмъ, что вмѣсто колѣнопреклоненій присѣдали на корточки, какъ куры, готовыя взлетѣть вверхъ. По временамъ жильцы верхнихъ этажей протискивались среди молящихся съ ковригами хлѣба или другими покупками въ рукахъ.

Иконы на стѣнахъ и надъ алтаремъ смотрѣли совсѣмъ какъ въ русской церкви. Многія имѣли русскія надписи и были куплены или пожертвованы въ Россіи. Два священника были въ парчевыхъ ризахъ, восковыя свѣчи горѣли въ углахъ и передъ алтаремъ, и черноглазый арабъ въ куцомъ пиджакѣ и модной клѣтчатой рубахѣ дѣловито размахивалъ кадиломъ, наполняя низкую комнату клубами ѣдко пахучаго дыма. Но гортанные звуки сирійскаго языка звучали странно и непривычно среди знакомой обстановки. Нестройные монотонно-крикливые напѣвы были далеки отъ торжественной важности русскаго православнаго пѣнія и скорѣе напоминали синагогу. Эти сирійскіе семиты, отстоявшіе отъ грековъ свой языкъ, а отъ турокъ вѣру, быть можетъ, унаслѣдовали эти напѣвы со временъ послѣдняго храма и не хотѣли замѣнять ихъ стройной музыкой новаго православія.

Церковь была биткомъ набита. Впереди тѣснились мужчины, старые и молодые, съ огромными носами, толстыми черными усами и большими, нѣсколько выпученными, боязливо масляными глазами. Было какъ-то странно видѣть эти характерныя восточныя головы, подпертыя, вмѣсто расшитаго архалука, огромными бѣлыми воротниками, съ накрахмаленнымъ галстухомъ, чинно повисшимъ внизъ. Женщины, такія же черныя и глазастыя, сидѣли сзади на стульяхъ; онѣ молились усердно и шумно, поминутно клали поклоны, размахивая зелеными перьями своихъ огромныхъ шляпъ, грудныя дѣти плакали, а съ улицы доносился грохотъ и скрежетъ поѣзда, пробѣгавшаго мимо по воздушной желѣзной дорогѣ.

На лѣвомъ клиросѣ стояла небольшая группа людей, совершенно отличнаго вида. Они были русы или бѣлокуры, и одежды ихъ, хотя безъ сомнѣнія сшитыя въ Нью-Іоркѣ, не имѣли американскаго вида и висѣли вокругъ ихъ тѣла знакомыми небрежными и несимметричными складками.

На одномъ были даже сапоги бураками. Ихъ было пять человѣкъ, но они пѣли гораздо лучше и дружнѣе сирійцевъ, и по временамъ ихъ напѣвъ, съ знакомыми русскими словами, возносился надъ толпой и заглушалъ ноющіе звуки сирійскаго хора, горловые возгласы дьякона и усердное жужжаніе молящихся.