Томъ пятый. Американскіе разсказы

— На степу только овцамъ просторно, — сказалъ Кончакъ. — Овца траву ѣсть, ничего не думаетъ. Волкъ ли ее зарѣжетъ, или пастухъ, ей байдуже (все равно). А человѣка точитъ дума, какъ ржа желѣзо…

— Куда же вы пошли? — спросилъ я опять.

— А я сказалъ Ѳедору Чабану, — отвѣчалъ Кончакъ: — пойду я на бѣлый свѣтъ. Вотъ какъ въ пѣснѣ поется: пошелъ казакъ въ поле шукать себѣ доли… А Ѳедоръ Чабанъ говоритъ: «не ходи, дуракъ, тебя ногами затопчутъ. Я, говоритъ, въ Ростовъ ходилъ на ярмарокъ, гдѣ косари наймутся. Ой, худо въ городѣ. Исть попросишь, — никто даромъ не дастъ»… А я себѣ думаю: зачѣмъ бы я пошелъ въ Ростовъ. Я пойду въ Кіевъ… Пошелъ я съ «городовиками»[11], съ шерстобитами, дошелъ до Кіева, сталъ жить. Смотрю, чудно люди живутъ. Толкутся по улицамъ, какъ тѣ овцы въ отарѣ, всѣ въ одно мѣсто лѣзутъ. А кого ни спросишь, онъ тебѣ, какъ сорока про Якова: дуракъ да дуракъ. И вправду: трудно жить. Поѣсть даромъ никто не дастъ, а за работу платятъ мало. Були тутъ поляки. Говорятъ: въ Вѣднѣ за работу лучше платятъ. А я себѣ думаю: что я забылъ въ Кіевѣ, пойду въ Вѣдень…

— А сколько вамъ лѣтъ было? — спросилъ я не безъ изумленія.

— Восемнадцать! — сказалъ Кончакъ. — Пришелъ я до Вѣдня съ поляками этими…

— Что же вамъ понравилось въ Вѣнѣ? — спросилъ я.

Кончакъ задумчиво покачалъ головой.

— Большой городъ Вѣдень, — сказалъ онъ, — въ десять разъ больше Кіева, а порядокъ одинъ. Людей еще больше, бѣгаютъ съ утра до вечера по улицамъ, все одно какъ здѣсь. Гар, гар, гар! — а сами не знаютъ, зачѣмъ. Работа есть, тяжело; работы нѣтъ, ѣды нѣтъ.

— А какъ же вы разговаривали въ Вѣнѣ? — поинтересовался я.

— Овва! — сказалъ Кончакъ. — Въ цесарской державѣ половина народа по-нашему говоритъ, по-хохлацки, всѣ простые люди. Только выходитъ у нихъ не ясно, какіе дзакаютъ, а какіе чвокаютъ, а какіе за каждымъ словомъ: кай кай да чо чо, а понять все у нихъ можно, что къ чему… Сталъ я съ Вѣдня волочиться по цесарству, попалъ я въ Брно, изъ Брна въ Градискъ, изъ Градиска въ Прагу, — вездѣ жить худо, какъ въ карманѣ ни шиляга…

— Неужели вы пѣшкомъ ходили? — удивился я.

— А какъ же? — сказалъ Кончакъ. — На что же мнѣ Богъ ноги далъ, какъ не ходить? Я и теперь хожу… Попалъ я въ Горную Буду, въ копальню. Несвычно мнѣ было, темно, вода, духъ трудный. Сказалъ мнѣ одинъ шлензакъ (силезецъ): «Пойди на закатъ солнца, на краю земли есть большое море, за тымъ моремъ другая земля. Можетъ тамъ для бѣднаго человѣка жить просторнѣе»… — Ага, — думаю себѣ, — пойду искать тое море и тую землю…

Я слушалъ его разсказъ, какъ старинную сказку, которая странно противорѣчила окружавшей насъ прозѣ большого города. На эстрадѣ духовой оркестръ игралъ бравурный маршъ, по рѣкѣ сновали взадъ и впередъ огромные паровые паромы и пароходы, унизанные публикой, а рядомъ со мной сидѣлъ новый Иванъ крестьянскій сынъ, который пустился по бѣлу свѣту пѣшкомъ отыскивать кисельное царство и не нашелъ его.

— Какъ же вы шли? — недоумѣвалъ я. — Были у васъ деньги?..

— Було трохи! — сказалъ Кончакъ. — Копъ съ сотню було (пятнадцать рублей). Еще лопата у меня была, да мотыка, я ихъ съ собою несъ, да и сюда принесъ.

— Какъ же васъ въ тюрьму не забрали? — невольно сказалъ я.

— И то забрали! — невозмутимо сказалъ Кончакъ. — Пришелъ я въ горы, высокія такія, выше Карпатовъ и Горной Буды, зашелъ въ слободу, говорю: дайте мнѣ поисть, показываю лопату, топоръ, — значитъ, работать буду. Собрались предо мной люди, посмотрятъ на меня, да чего-то пролопочутъ, и опять посмотрятъ, какъ баранъ на воду, и опять пролопочутъ. Понять не могу я у нихъ, а только слышу: amtmann, а я зналъ, что amtmann значитъ староста. Зло меня взяло. — Злыдни вы, говорю, горные! На что мнѣ амтманъ, — говорю, — дайте мнѣ хлѣба, бродъ

!

— Ну что же, дали? — спросилъ я.

— Дать то они, пожалуй, дали, да только въ холодну посадили. Было у насъ тутъ много съ ними всякаго. Привели меня къ какому-то, начальникъ или судья, и писецъ за столомъ сидитъ.

— А кто, — говоритъ, — ты такой, полякъ, унгаръ? — а я говорю: я — русъ.

— А деньги, — говоритъ, — у тебя есть? — Вынимаетъ изъ кармана злотый и показываетъ мнѣ. А я думаю, онъ съ меня взять хочетъ. Затаилъ свои, въ подкладкѣ онѣ у меня были зашиты. Развелъ руками: нѣту, молъ, у меня. А онъ качаетъ головой — худо, молъ. А я говорю: «За что вы меня держите? Я не убилъ и не укралъ. Отпустите меня, я пойду». Поговорилъ онъ съ писцомъ; увели меня опять въ холодну, да, спасибо, держать не стали, на другой день повезли въ городъ. Не очень большой городъ, а хорошій. Чисто такъ. Вездѣ вода бьетъ, церковь, каплицы… Даже въ цесарской державѣ не бываетъ такъ. Только они посмотрѣть на чистоту не дали, опять заперли.