Томъ пятый. Американскіе разсказы

— Вольная, да не для всѣхъ, — говорилъ шлёнзакъ, — а ты контрактъ небось подписывалъ?

— Черта ли я подпишу, говорю, когда я неграмотный.

— Это, — говоритъ, — все равно. Кто тебя привелъ, тотъ и руку приложилъ, а толкъ одинъ.

Подумалъ я немного. — Что же, говорю, дѣлать. За чужую хлѣбъ да соль надо выслужить. Пойду хоть на пять лѣтъ.

Перетолмачилъ шлёнзакъ. Вижу, Деги смѣются.

— Правда, — говорятъ, — соль. Вода соленая, мясо соленое, сколько хочешь соли. — А другіе прямо ругаются. Тѣ губы кусаютъ, тѣ галдятъ и кулаки кажутъ, а которые деревенскіе, тѣ сидятъ, слушаютъ и молчатъ.

— А скажите, — говорю, — какая работа будетъ за эти пять лѣтъ?

— Продастъ, — говорятъ, — тебя капитанъ, какъ невольника. Увезутъ тебя на степъ. Будешь ты пастушить, ходить съ быками да съ овцами, лица человѣчьяго не увидишь, самъ заблеешь по-овечьему.

А я себѣ думаю: мнѣ не привыкать съ овцами. Мало ли я съ чабанами смолоду исходилъ! Если безъ волка, да безъ лихого человѣка, то нетрудная работа.

Ѣхали, мы потомъ еще недѣлю. Опять вѣтеръ сталъ. Пароходъ бросало не меньше прежняго, но только мы не такъ мучились, обтерпѣлись видно. Ѣхали еще три дня, все берега нѣтъ. Тутъ вышла у насъ на пароходѣ ссора, дурной разговоръ.

— А изъ-за чего ссора? — полюбопытствовалъ я.

— Изъ-за чего на свѣтѣ люди ссорятся? — сентенціозно замѣтилъ Кончакъ. — Первое дѣло за ѣду. Брюхо наше всегда насъ мучитъ. Ѣды довольно, — за бабъ. Бабъ довольно, — за шануванье.

— А вы за что ссорились? — повторилъ я.

— Все у насъ было! — сказалъ Кончакъ. — Былъ съ нами голодранецъ одинъ, почти безъ рубахи, только въ красномъ одѣялѣ завернутъ. Морда, какъ у цыгана. А здоровый парнюга, Гитаномъ его звали. Сталъ онъ народъ сбивать. — Зачѣмъ намъ, говоритъ, въ невольницкую работу ѣхать? Давайте, говоритъ, завладѣемъ этотъ корабль. Команду, говоритъ, побьемъ, капитана въ воду спустимъ, а сами напустимся по морямъ ходить…

А я шлёнзаку и сказалъ:

— Пожалѣй ты этого человѣка, скажи ему, что онъ дуракъ. Какъ мы напустимся ходить по морямъ, когда намъ кишку ворошитъ отъ качки?..

Ну, да это бы еще ничего, а только стали кормить насъ хуже да хуже. То мы смѣялись надъ соленымъ мясомъ, а теперь и солонины не стало, — крупа да вода, да когда деревяннаго масла припустятъ немного. А луку и картошки сначала не было. Что день, то и хуже. А берега все нѣтъ. Стали люди сомнѣваться, — можетъ, — говорятъ, — онъ насъ везетъ не въ Америку, а въ какое-нибудь другое мѣсто. А пуще всѣхъ Гитанъ тотъ.

— Свара-то у насъ вышла за пустякъ, — продолжалъ Кончакъ, — за бабу, конечно. Была дѣвка шпанка, вотъ какъ по-нашему называютъ овецъ, и вправду такая же кучерявая, какъ черная овца. Охъ, бѣдное, да драное, даже сорочки путной нѣтъ. А глаза большіе, какъ у телка. И щеки да шея, какъ масломъ смазаны. Сталъ тотъ Гитанъ все возлѣ нее садиться. Даже покрывало ей подстелетъ, конецъ на плечи накинетъ, а самъ сидитъ рядомъ да зубы скалитъ. Показываетъ ей, озябъ, молъ, я. Возьми меня къ себѣ подъ покрывало.

О, ясный день былъ, погожій. Такъ что весь народъ наверхъ поднялся. Конечно, качаетъ немножко, а море дуже красивое, зеленое все и золотыя искры. Рыбы какія-то черныя, большія, такъ и гонятся за кораблемъ, на двѣ сажени изъ воды выпрыгиваютъ. Полегчало у насъ на душѣ. Стоимъ да смотримъ, куда корабль бѣжитъ, да не увидится ли земля. А время ужъ было послѣ обѣда. Вдругъ матросъ приходитъ къ этой дѣвкѣ шпанкѣ и даетъ ей знакъ, манитъ ее пальцемъ.

— Проситъ, — говоритъ, — капитанъ, чтобы ты сошла внизъ на малый часъ.

А Гитанъ сейчасъ вкляпался. — Зачѣмъ, — говоритъ, — ему ее.

А матросъ зубы скалитъ. — А кто его знаетъ, говоритъ, можетъ, рубашку зашить, или чего. А тебѣ, между прочимъ, какое дѣло?

А Гитанъ говоритъ: — Я вмѣстѣ пойду! — и даже съ мѣста всталъ и дѣвку заслонилъ.

Матросъ ему прямо и отрѣзалъ: — Пойди, — говоритъ, — ты къ черту! — Я тутъ же сзади стоялъ. Словъ-то не понимаю путемъ, а все-таки видно, само дѣло оказываетъ.

Дѣвка тоже встала и засобиралась, и вижу по лицу, что ей о Гитанѣ горя мало, а онъ ее за руку схватилъ.

— Будешь, молъ, таскаться, въ воду прямо брошу!

А она говоритъ: — Пусти!

И матросъ разсердился. — Оставь, говоритъ, ее, гитанская харя! — и хвать его за шиворотъ.

Вдругъ вижу, Гитанъ бросилъ руку на поясъ, и не знать откуда, изъ кармана, или изъ-подъ пояса, а ужъ у него и ножикъ въ рукахъ, долгій такой, тонкій, на обѣ стороны точеный, гинджалъ по нашему.

Тутъ меня будто что толкнуло. — Ой думаю, бѣда; смертоубійство хочетъ быть. — А пожалуй, что кораблемъ меня качнуло впередъ. Ужъ самъ не знаю какъ, я навалился на Гитана и поймалъ его за гинджалъ.

Какъ онъ дернетъ руку. — Ахъ ты, — говоритъ, — собака!

Послѣднее только и помню, лицо его. Изъ глазъ какъ искры сыплются, такъ осерчалъ. А зубы верхніе скалятся, какъ у собаки. А больше не помню ничего.

Ударилъ вѣдь онъ, разбойникъ, меня прямо въ грудь ножомъ, еще какъ къ сердцу не досталъ. Видно, и я не безъ счастья живу на свѣтѣ… Съ тѣмъ и не помню ничего больше.