Томъ седьмой. Духоборы въ Канаде. — Белая Арапія. — Искатели

«Прочиталъ про разныя партіи, мнѣ показались соціалъ-демократы. Увидалъ сына, спросилъ, какая партія. Онъ разъяснилъ. Я видѣлъ, что эта партія лучше народниковъ».

— А скажите, какая между ними разница? — спросилъ я.

— Будто вы сами не знаете? — сказалъ Неручевъ подозрительно.

— Я хочу, чтобы вы объяснили, — сказалъ я прямо.

Онъ сталъ объяснять топорнымъ языкомъ, но вразумительно.

— Бакунинъ хотѣлъ, чтобы въ нашу Русь не прошелъ капиталъ. А Карлъ Марксъ говоритъ: «Пройдетъ въ Русь капиталъ и нарождаетъ пролетаріевъ. Эти пролетаріи будутъ ему могила». Бакунинъ говорилъ: «Община прочная»… Но масса пролетаріевъ народилась на фабрикахъ.

— Ну, ты опять, — неожиданно заговорилъ Мордвиновъ. — Мужикъ жесткій. Его въ котлѣ не уваришь.

— А дѣло къ тому идетъ, — возразилъ Неручевъ. — Долго варить, можно топорище во щахъ разварить.

Это, очевидно, былъ старый, часто возобновляемый споръ.

— Я болѣе склоненъ къ философскимъ темамъ, — заговорилъ Неручевъ. — Спинозу купилъ. Жую, разбираю. Что есть Богъ, и что есть міръ, и что есть я? Зубы старые, не берутъ. Вотъ кабы, когда намъ было двадцать лѣтъ, встрѣли бы мы такого человѣка, объяснительнаго, не мучались, не измождались, — что бы изъ насъ вышло… Ты спрашиваешь, какъ теперь идетъ? Съ пестриной идетъ. Глядя по мѣстамъ и по людямъ. Напримѣръ, безпоповцы, — есть лѣвые, а есть — боятся, говорятъ: конституція — антихриста печать. Я думаю, не скоро кончится. Вотъ просидѣлъ восемь дней въ арестномъ домѣ. Гонятъ мужиковъ-аграрниковъ. Эй, дуботолки. Травы укосилъ, дровъ увезъ, — всѣ эти грѣхи теперь наказываютъ. И есть тамъ два надзирателя-каина, колотятъ ихъ по головамъ. А они терпятъ, авелево племя. Потому Авель былъ овечій хозяинъ и самъ, какъ овца. Дали ему щелчка въ лобъ, онъ на землю упалъ. Съ той поры Каинъ на Авелѣ верхомъ поѣхалъ. Не скоро кончится…

III. Слѣпой

Полъ-Самары знаетъ слѣпого, Матвѣя Иваныча. По крайней мѣрѣ, что касается «простого народа». Когда я спросилъ на базарѣ его адресъ, мнѣ сказали: «Идите въ Слободку, на Панскій Разъѣздъ, тамъ спросите. Всякая собака укажетъ».

Я взялъ извозчика и поѣхалъ на другой конецъ города.

Колеса сперва стучали по выбоинамъ мостовой, потомъ съѣхали въ мягкую пыль. Солнце жгло, пыль подымалась столбомъ, какъ дымъ, ѣла глаза, забивалась въ ноздри, какъ сажа.

Въ горлѣ першило, въ вискахъ стало сверлить хуже мигрени. Какъ будто это былъ не городъ, а аравійская пустыня. Дома стали ниже и хуже, потомъ пошли избушки въ два окна, съ заплатками на крышѣ, хуже деревенскихъ. Сюда, очевидно, и извозчики не ѣздили. При стукѣ нашихъ колесъ ребятишки выбѣгали изъ воротъ и глядѣли намъ вслѣдъ.

Слѣпой пріютился на задворкахъ, у бѣднаго сапожника. Онъ платилъ за уголъ два рубля въ мѣсяцъ. Самъ онъ былъ бѣденъ и грязенъ. Рубаха на немъ была рваная, босыя ноги въ старыхъ резиновыхъ калошахъ. Онъ сидѣлъ, опираясь руками на столъ. Столъ былъ старый, черный и даже лоснился весь, какъ будто его покрыли тусклымъ лакомъ.

Я прошелъ впередъ и назвалъ свое имя, ссылаясь на общихъ знакомыхъ.

Сапожникъ посмотрѣлъ на меня подозрительно, потомъ подошелъ и сталъ что-то шептать, но слѣпой махнулъ рукой.

— Э, все равно, и такъ одинъ сижу.

— Слѣпой я отъ малолѣтства, — сказалъ онъ, — до старости дожилъ, мнѣ пятьдесятъ восемь лѣтъ.

Несмотря на убогій видъ, ему можно было дать гораздо меньше. Въ волосахъ не было сѣдины, и въ лицѣ трепетала особая чуткость, напряженная и вмѣстѣ осторожная, свойственная слѣпцамъ.

— Я слѣпой изъ-за отца, — сказалъ Матвѣй Иванычъ. — Сильно пьянствовалъ, дрался, мать билъ, беременная была… Варвары у насъ — не люди. Когда я родился, глаза не открылись. Нѣмка одна стала насильно открывать, хуже сдѣлала. Совсѣмъ гноемъ затекли.

«Отецъ былъ рыбакъ, торговецъ, буржуй. Торговалъ съ товарищами, на нихъ люди рыбачили. Потомъ, какъ сталъ пьянствовать, самъ на другихъ сталъ рыбачить. Дядя мой Пахомовъ, бѣглопоповецъ, имѣетъ сто тысячъ капиталу. Я къ нему не хожу. Какъ померъ отецъ, было мнѣ лѣтъ двадцать. Домъ остался. Я къ дядѣ пришелъ, говорю: „Этотъ домъ долженъ теперь придти въ упадокъ. Возьми, будто въ залогъ. Выдавай пожизненно“. Онъ не помогъ. Говоритъ: „Продай вовсе“. Далъ тысячу рублей. Подѣлили съ сестрой. Пришлось на мою долю пятьсотъ рублей. Отдалъ хорошимъ людямъ, сталъ жить съ ними. Они пользовались и вычитали за столъ. Въ пять лѣтъ все прожилъ. Впалъ въ крайнюю бѣдность.

— Ходилъ звонить на колокольню. Пономарь пировать уйдетъ, меня одного покинетъ. Колоколъ пудовъ сорокъ, языкъ безъ шарнировъ. Звонилъ, натужался, до грыжи…

Кромѣ слѣпоты, у него была еще и грыжа.

Потомъ было обо мнѣ напечатано въ газетѣ. Пришли молокане. Я имъ полюбился. Ходили, слушали».

— А что было о васъ напечатанно?

— Память у меня… Съ молоду еще тверже была. Разъ мнѣ прочтутъ — и готово. У начетчиковъ бралъ на слухъ. Выступилъ въ публичныхъ бесѣдахъ апологетомъ австрійскаго толка. Библію ни одинъ попъ лучше не знаетъ. Раскройте, прочитайте, я скажу мѣсто.

Я раскрылъ большую черную книгу и прочиталъ наудачу: