Томъ шестой. За океаномъ

Борисъ Харбинъ пріѣхалъ въ Америку уже сложившимся человѣкомъ, имѣя за плечами два докторскихъ диплома, берлинскій и московскій, и трехлѣтнюю земскую практику. Онъ увлекся идеей еврейскаго земледѣлія и отправился въ Аргентину, гдѣ устройство новыхъ колоній было въ полномъ разгарѣ. Черезъ полгода онъ уѣхалъ оттуда чуть живой, разбитый физически и нравственно, но съ репутаціей безпокойнаго человѣка, котораго не слѣдуетъ подпускать близко къ общественнымъ дѣламъ. Отъ изнурительной лихорадки, нажитой въ Аргентинѣ, онъ оправился только черезъ годъ, и съ тѣхъ поръ не любилъ вспоминать объ этомъ періодѣ своей жизни.

— Спросите-ка доктора Бориса, что они тамъ дѣлали! — настаивалъ Журавскій.

— Они набрали въ управляющіе всесвѣтныхъ проходимцевъ, которые грабили фонды и проживали ихъ въ Буеносъ-Айресѣ. Колонистовъ они морили голодомъ, а потомъ сочинили еврейскій бунтъ, и согнали дикихъ гаучей усмирять мятежниковъ, били нагайками стариковъ, однимъ словомъ, устроили полный погромъ!..

— Теперь все это уладилось! — сдержанно возразилъ Бугаевскій.

— Господи, какая мука! — вырвалось вдругъ у Верховскаго, который все время сидѣлъ молча и сосредоточенно щипалъ свою рѣдкую бороду.

Это былъ маленькій, тощій, какъ будто не доѣдавшій человѣкъ, съ большимъ носомъ и сѣрыми прыгающими глазами. Въ верхней части лица у него былъ нервный тикъ, и онъ все время подмигивалъ и подергивалъ бровями, какъ будто дѣлалъ знаки какому-то невидимому собесѣднику. Верховскій былъ человѣкъ огромныхъ способностей. Въ особенности была изумительна его память на цифры. Онъ помнилъ точный размѣръ населенія городовъ всего міра, имѣвшихъ болѣе пяти тысячъ жителей. Вмѣстѣ съ тѣмъ это былъ неудачникъ по призванію. Онъ имѣлъ множество спеціальностей, побывалъ докторомъ безъ паціентовъ и адвокатомъ безъ практики, химикомъ, агентомъ по торговлѣ недвижимостью. Въ болѣе тяжелые промежутки онъ разносилъ газеты по квартирамъ, даже торговалъ духами и мыломъ на уличномъ прилавкѣ. Онъ, однако, не особенно унывалъ отъ своихъ неудачъ. Потребности его были ничтожны до смѣшного и, если бы онъ имѣлъ нѣсколько лишнихъ долларовъ въ недѣлю, онъ навѣрное не зналъ бы, что съ ними дѣлать.

Несмотря на свой нервный тикъ, онъ былъ человѣкъ незлобивый и сообщительный. Иногда онъ жаловался, что его память только мѣшаетъ ему, и что голова его совершенно завалена всякимъ нужнымъ и ненужнымъ хламомъ.

Однако, громкое восклицаніе, вырвавшееся у него, какъ неожиданный вопль, произвело впечатлѣніе на всю публику.

— Господи, что такое! — сказалъ толстый Спутниковъ, испуганно поглядывая на маленькаго человѣка съ его неугомонными бровями.

Спутниковъ отличался рѣдкою нѣжностью сердца. Про него разсказывали, что два года тому назадъ, во время праздника федераціи, когда вся Америка изъ конца въ конецъ зажигаетъ костры, мальчишки выпросили у него для всесожженія единственный матрацъ и заставили цѣлую недѣлю спать на голыхъ доскахъ.

— Тяжело быть евреемъ! — кричалъ Верховскій. — Свои бьютъ, чужіе бьютъ!..

— Въ Румыніи въ десять разъ хуже, чѣмъ въ Аргентинѣ! — отстаивалъ Бугаевскій свою точку зрѣнія.

— Кто мы такіе? — продолжалъ Верховскій, не слушая. — Русскіе, евреи, американцы? Ничего не разберешь! Вездѣ мы, какъ непрошенные гости!..

— Полно вамъ! — сказалъ Спутниковъ успокаивающимъ голосомъ. — Богъ дастъ, будетъ и у васъ своя земля!

Несмотря на трагическую подкладку этой сцены, адвокатъ Журавскій мрачно улыбнулся. Толстый архитекторъ утѣшалъ маленькаго человѣка, какъ утѣшаютъ ребенка, и обѣщалъ ему отечество, какъ обѣщаютъ капризному мальчику достать луну.

— Я не вѣрю! — сказалъ Верховскій, также быстро успокаиваясь. — Агасферъ, такъ Агасферъ и есть! Шляется по свѣту, а отдохнуть негдѣ!..

— А я вѣрю! — сказалъ Спутниковъ тономъ безповоротнаго убѣжденія.

— Всѣ великіе народы земли добудутъ себѣ свободное отечество, тѣмъ паче еврейскій народъ.

Странно сказать, среди многочисленной толпы еврейскихъ интеллигентовъ сіонисты были въ меньшинствѣ, но Спутниковъ, чистокровный славянинъ, русакъ изъ Нижегородской губерніи, былъ одинъ изъ самыхъ пламенныхъ и искренно, вѣровалъ въ національное возрожденіе еврейства.

Быть можетъ, эта вѣра была безсознательнымъ порожденіемъ его добраго сердца. Онъ полуинстинктивно сознавалъ, что эти люди, составлявшіе его постоянное общество, носили въ себѣ скрытую рану гонимой національности, затравленной и лишенной почвы подъ ногами, и ему инстинктивно хотѣлось найти какое-нибудь утѣшеніе для великой и незаслуженной обиды, которую судьба нанесла имъ въ самомъ фактѣ ихъ рожденія.