Томъ шестой. За океаномъ

— Дубовую мебель я самъ сдѣлалъ, — объяснилъ Усольцевъ. Ну, а уѣзжать стали, я ее старшему мастеру за восемьдесятъ рублей отдалъ! Купили мы у агента четыре билета, два цѣлыхъ и двѣ половинки для дѣтей, отъ Одессы и до самаго Нью-Іорка, — сказалъ Усольцевъ, — исправили кое-что для дѣтей, и еще больше ста рублей осталось. Поѣхали. Конечно, ничего не знаемъ путемъ. Разспросить хочу, не умѣю, языка нѣтъ, много мы горя набрались. Въ Гамбургѣ у насъ всѣ вещи въ печахъ парили, заразу выжигали, самихъ насъ въ баню, а вещи въ паровую печь, — у дѣтей полушубки были дублененькіе, совсѣмъ скоробило ихъ, на пароходѣ надѣть нечего было. Спасибо, дѣти крѣпенькія были! — прибавилъ онъ. — Да и лѣтомъ къ тому же ѣхали! Пріѣхали сюда здоровенькія, даже докторъ на Эллисъ островѣ сказалъ про старшенькаго: Nice Russian boy, славный россійскій парнишка, и по головкѣ его погладилъ.

— Ловко онъ! — сказалъ Тасовъ одобрительнымъ тономъ.

Другіе радостно разсмѣялись.

Усольцевъ давно овладѣлъ общимъ вниманіемъ. Каждый изъ присутствующихъ пережилъ почти такую же эпопею, но никто не умѣлъ такъ складно разсказывать, какъ Илья Никитичъ.

Послѣ эпизода съ докторомъ каждый какъ будто почувствовалъ себя на мѣстѣ этого русскаго мальчика, который остался здоровъ безъ полушубка, какъ щедринскій «мальчикъ безъ штановъ».

— А выпустили насъ очень свободно! — разсказывалъ Усольцевъ. — Я разсказалъ, что я столяръ, а денегъ у насъ было пятьдесятъ долларовъ съ залишкомъ. Отнесли мы съ Матреной вещи на пристань, думаемъ: куда намъ ѣхать? Былъ у меня адресъ: портной былъ въ Одессѣ, — я у него платье сшилъ, а онъ потомъ въ Америку уѣхалъ, я у его дяди адресъ взялъ. Думаю, поѣду къ нему. Порядковъ американскихъ не знаю, думаю, надо извозчика нанять, гляжу, ужъ вертится передо мною фурманъ полячокъ. Сталъ наймовать его, показалъ адресъ, спрашиваю: «найдешь этого человѣка?» а онъ говоритъ: «знайде, пане, якъ Бога кохамъ!» — Сговорились мы за два доллара, чтобы онъ отвезъ насъ съ багажемъ къ тому портному. Карета у него, все какъ слѣдуетъ; сѣли мы въ карету, склали вещи наверхъ, поѣхали. Черезъ полчаса подъѣзжаемъ къ дому. Смотрю, и фурманъ ужъ другой, совсѣмъ молодой парень. Кто ихъ знаетъ, гдѣ они смѣнились, я и не видалъ. Сложилъ онъ вещи на панель, потомъ даетъ мнѣ подержать лошадь, а самъ идетъ въ домъ. Черезъ минуту или двѣ выходитъ, отдаетъ мнѣ адресъ, а самъ головой машетъ, по-русски, значитъ, говорить не умѣетъ. Ну, только я понялъ, что этого портного нѣтъ здѣсь. Посмотрѣлъ я кругомъ себя. Лѣто, тепло, знаю, въ карманѣ немножко денегъ есть.

— Э, — говорю женѣ, — пустяки все это, свѣтъ не безъ добрыхъ людей. — Сгрудили мы вещи на панели, посадили дѣтей и сами стоимъ около. А фурманъ показываетъ два пальца, два доллара, значитъ. «Это, говорю, будетъ для тебя жирно. Хочешь, такъ одинъ долларъ дамъ, какъ ты, значитъ, не разъискалъ моего человѣка!..» Онъ, понятно, не хочетъ. Между тѣмъ, стала вокругъ насъ собираться толпа, бабы, ребятишки. Конечно, какіе такіе люди на панели сидятъ? Говорятъ къ намъ по-своему, вижу, спрашиваютъ, какіе люди? Я говорю: «Russian мы, русскіе!»

Они чего-то поговорили, немного погодя, пришла баба. «Изъ какой вы мѣсто? — говоритъ. — Русскихъ? Я, — говоритъ, — еврейскій, зъ Варшава. У меня — говоритъ, — тутъ на углѣ рундучокъ, сода-вода!» Плохо такъ говоритъ по-русски, но все-таки она насъ поняла. Я ей объяснилъ: «этотъ фурманъ совсѣмъ другой, ничего не нашелъ, а проситъ два доллара. А я человѣкъ бѣдный, я не могу такъ деньги зря кидать». Она немного подумала и говоритъ фурману: «Ты, — говоритъ, — ихъ неправильно взялъ, возьми ихъ опять и вези назадъ на пристань, а на улицѣ оставить не смѣешь!» Ну, онъ ничего, взялъ наши вещи и насъ посадилъ, да и повезъ насъ, только не на пристань, а въ кортъ, по-нашему не знаю, какъ сказать, не то мировой судъ, не то полицейскій участокъ. Судья вышелъ, здоровый такой, пузатый, въ одной рубашкѣ, и грудь разстегнута. Жарко было. Говоритъ къ намъ по-ихнему, а мы не понимаемъ. Онъ посмотрѣлъ, посмотрѣлъ, велитъ фурману занести вещи въ кортъ, и двери открылъ передъ нами, — входите, молъ! Немного погодя идетъ человѣкъ, руки по локоть засучены и весь въ синемъ, — красильщикъ, значитъ. Тоже еврей, но только чисто по-русски говоритъ, въ Петербургѣ жилъ. «А, — говоритъ, — земляки пріѣхали, — говоритъ. — Вы, — говоритъ, — какой губерніи? „Мы, — говорю, — изъ Одессы!“ Ну и судьѣ, конечно, онъ объяснилъ все, какъ слѣдуетъ. Судья говоритъ; „Довольно одинъ долларъ!“ и полицейскій сзади показываетъ на пальцахъ: одинъ долларъ.

А фурманъ заспорилъ. Судья какъ топнетъ ногой, да какъ закричитъ, фурманъ кнутъ подхватилъ, да въ двери, только мы его и видѣли.