Томъ шестой. За океаномъ

На этотъ разъ антагонизмъ обоихъ элементовъ выразился очень рѣзко.

Черезъ два часа Колеръ уже имѣлъ въ пяти отдѣлахъ города Нью-Іорка большинство въ 50,000 человѣкъ, между тѣмъ какъ Оделль имѣлъ такой же перевѣсъ въ верхнемъ штатѣ.

Большинство толпы, собравшейся предъ зданіемъ «Герольда», состояло изъ демократовъ. Каждая новая цифра, свидѣтельствовавшая объ успѣхахъ городского элемента, встрѣчала взрывъ энтузіазма, между тѣмъ какъ цифры изъ деревенскихъ округовъ подвергались ожесточенному глумленію.

— Травяныя головы! — безцеремонно кричали въ толпѣ по адресу фермеровъ. — Толстый Оделль, тресни, дутый бакалейщикъ!

Послѣднія слова напоминали щекотливую роль, которую Оделль сыгралъ во время недавнихъ столкновеній Нью-Іоркскаго штата съ трестомъ бакалейной торговли.

Портреты мѣнялись столько разъ, что, наконецъ, пластинка съ изображеніемъ Оделля лопнула, и верхній конецъ ея растрескался по всѣмъ направленіямъ. Лицо Оделля на экранѣ выглядѣло, какъ будто украшенное большимъ синякомъ, Толпа тотчасъ же замѣтила и подхватила случай для шутки.

— Демократы подбили Оделлю глазъ! — кричали кругомъ. — Бейте его крѣпче!

— Оделль, сними шляпу! — крикнулъ кто-то, обращая всеобщее вниманіе на то, что республиканецъ явился на фотографіи, предназначенной для публики, въ шляпѣ.

Сторонники республиканцевъ тоже не остались въ долгу, несмотря на свою меньшую численность.

— Шайка «Таммани»! — кричали они, напоминая, что Колеръ былъ ставленникъ демократической организаціи «Таммани» извѣстной своей продажностью даже во многоопытной Америкѣ.

Настроеніе толпы, впрочемъ, было вполнѣ добродушное, и дальше взаимнаго обмѣна шутокъ обѣ стороны не шли. Это былъ праздникъ улицы и мелкой публики, и она чувствовала себя совершенно счастливой. Его Величество Народъ, который теоретически считается властителемъ Америки, внезапно вышелъ впередъ и сталъ господиномъ положенія, хотя бы и на три дня. Ему предлагали дань, ему льстили, его хвалили, на него возлагали надежды. Обѣ партіи взапуски обѣщали провести цѣлый рядъ реформъ, очень полезныхъ для него, хотя, по всей вѣроятности, ни одно изъ этихъ обѣщаній не должно было быть исполненнымъ.

Глядя на эти огромныя толпы, весело сновавшія по улицамъ, Вихницкій почувствовалъ, что вчерашнія сцены избирательной борьбы на полдорогѣ между двухъ кабаковъ блѣднѣютъ въ его умѣ, замѣняясь болѣе сильными и красивыми впечатлѣніями.

Это все-таки былъ народъ, могучій и огромный, полный дикой энергіи и несокрушимаго упрямства, увѣренный въ себѣ, свободный отъ историческихъ путъ. Народъ этотъ вырѣзалъ себѣ лучшій ломоть изъ земного шара, онъ былъ заваленъ естественными богатствами и владѣлъ всѣмъ объемомъ правъ, свойственныхъ государственному организму.

Примѣненіе ихъ въ концѣ концовъ было второстепеннымъ дѣломъ.

Въ послѣднихъ изданіяхъ газетъ, наполненныхъ описаніемъ подробностей борьбы, проскочило извѣстіе, что число голосовъ рабочей партіи сильно выросло.

Вихницкій припомнилъ неутомимыя фигуры проповѣдниковъ новаго ученія, которыхъ онъ встрѣчалъ на каждомъ публичномъ митингѣ. Рвеніе ихъ не знало усталости или сомнѣнія въ успѣхѣ.

Здѣсь наростала та же волна, которая постепенно поднимается надъ цивилизованнымъ міромъ, смывая кору мѣщанскаго упрямства и грязь политической продажности, создавая свѣжее теченіе въ самыхъ отдаленныхъ углахъ міровыхъ морей и все тѣснѣе соединяя человѣчество въ одной свѣтлой, широкой и несокрушимой надеждѣ…

…………………………………………………………………………………………………………………………

На другой день около полудня Вихницкій уже стоялъ на палубѣ парохода «Majestic», отплывавшаго въ Саутгемптонъ. Миша съ футляромъ подмышкой стоялъ возлѣ него и молча смотрѣлъ на панораму великаго города, постепенно уходившую назадъ. Глаза его покраснѣли и распухли. Послѣднюю ночь онъ всю проплакалъ и даже пробовалъ проситься назадъ въ Ноксвиль. Онъ какъ будто почувствовалъ, что море, въ которое онъ собирается отплыть, слишкомъ широко и бурно, его дѣтское сердце устрашилось и захотѣло отступить назадъ. Вихницкій нашелъ въ себѣ терпѣніе долго и осторожно успокоивать и утѣшать мальчика. Сердце его, жаждавшее привязанности, прилѣпилось къ мальчику въ ту критическую минуту, когда онъ стоялъ на распутьѣ дорогъ, въ хаосѣ противорѣчивыхъ чувствованій и не зналъ, на что рѣшиться. Миша былъ живой частицей того страннаго русско-еврейско-американскаго міра, среди котораго прошли лучшіе юношескіе годы Вихницкаго, и онъ увозилъ его съ собой, какъ символъ, какъ неувядающее воспоминаніе, что здѣсь, за океаномъ, человѣческія толпы живутъ иной жизнью, болѣе сытой и обезпеченной и менѣе склонной къ умствованіямъ.