Томление духа

Пахло теплым сдобным хлебом и топленым маслом, и это напоминало детство. Лакеи в белых передниках и белых брюках вежливо и без смешка прислуживали, стараясь не глядеть на женщин.

— Можно спросить папирос? — сказала Женя, сразу признавая ту власть Субботина, которая далась ему неизвестно как.

— Пожалуйста, — ответил он болезненно. — Я не курю.

Женя подозвала лакея; было видно, что она здесь свой человек.

— Пажеские, — заказала она, — с золотым мундштуком. — Она тоже будет курить? — добавила она, указывая Нилу на подругу.

Та молча пила кофе, глядя куда-то в угол, выше голов, причем старалась не менять позы; этого тоже требовала установившаяся традиция.

— Почему такой невеселый? — спросила Женя, вкусно затягиваясь папиросой и выпуская струйку дыма в сторону, как делали ее знакомые юнкера.

Ее черные твердые девичьи глаза глядели приветливо; теперь в них искрились золотые точки. Бледная рука с длинными, худыми пальцами держала папиросу. На безымянном пальце было обручальное кольцо.

— Нет, я весел, — нехотя ответил Субботин; но затем, словно сбросив что-то, начал говорить:

— Мне нехорошо. Я любил одну девушку. Очень любил. Она мне сказала: мы никогда не встретимся.

Женя перестала курить, внимательно слушая:

— Ты не был с ней? — деловито спросила она.

Субботин немного удивился.

— Нет.

— Вот, вот, — сочувственно отозвалась Женя. — Всегда представляется что-то особенное, — заметила она не в насмешку, а деловито объясняя. — Очень любишь?

— Да, — ответил Субботин и ласково дотронулся до ее руки.

Она так же ласково отодвинулась, сказав:

— Не надо здесь.

Потом сбросила пепел с папиросы и заметила:

— Тебе со мною будет нехорошо.

— Почему? — удивился Нил.

— Когда думаешь о другой, то никакой приятности. Уж я знаю. Какая она? Красивая?

Субботину казалось, что в словах Жени чувствовалась трезвая и умная правда.

— Ты замужем? Невеста? — спросил он, указывая глазами на обручальное кольцо.

— Нет. Для рекламы, — ответила она улыбаясь, и Нил понял, что она повторяет чью-то чужую шутку, вероятно, уже много раз сказанную.

Подруга Жени поблагодарила и стала собираться. Накинув на шею дешевое боа, она со смешным достоинством подала руку и, не глядя по сторонам, чуждая, недоступная, готовая отозваться на любой кивок, вышла из кофейни.

— Я не пойду с тобой, — сказал Нил. — Что тебе нужно? Денег?

Она посмотрела добрыми, сестриными глазами и шепелявя ответила:

— Должна же я жить.

Нил быстро достал кошелек.

— Вот деньги. Довольно?

Она взяла золотой и опустила в изящную сумочку из серой кожи, которая вместе с пахучими перчатками лежала на мраморной доске столика.

— Спасибо, — проговорила она. — Не знаю.

Нил понял, что ей платят больше и даль еще пять рублей.

— Ты очень добрый, — сказала Женя, не выказывая особенной благодарности. — Как тебя зовут?

Их лица были близки, ближе чем обычно. Он видел черные свежие, как черешни, глаза, широкий рот, в милой детской улыбке открывающий мелкие, отдельно посаженные зубы, подкрашенное лицо, пахнущее приторно сладким запахом пудры и помады, светло-каштанового цвета волосы, тщательно выложенные на лбу и как бы составлявшие с шляпой одно целое. Вот она вся! С нею можно делать, что угодно. Не надо ни сдерживать себя, ни лгать, ни стесняться, ни думать о том, что будет после. Великое сострадание, присутствие которого глухо томило его еще в детстве, — зашевелилось в сердце.

— Женя, — тихо молвил он. — Женя, зачем это?

На несколько минут все, что было вокруг, сделалось воздушным. Как будто он посмотрел на вещи и на себя с какого-то другого места. Такие минуты приходили вместе с чувством сострадания и надолго, насквозь врезывались в память. Не оглядываясь, не прислушиваясь, он понимал и видел все, что совершается в комнате. Чиновники, юнкера, приказчики в расстегнутых пальто — все были одиноки, несчастны… Где-то далеко в тумане снежной ночи, оставшейся за дверью, угасал призрак Колымовой, странной милой девушки, пославшей его на горе и высокий отказ.

Нил почувствовал, что готов разрыдаться.

«Полюбить ее, — подумал он. — Быть с нею всегда, всю жизнь».

Женя тихо поласкала его руку и сказала приветливо-безразлично:

— Пойдем ко мне. Ты мне нравишься.

— Не надо. Я провожу тебя.

Ощущение скорбной воздушности, временности, текучести всего существующего продолжалось. Человек в белом переднике и белых брюках убрал чашки. Нил почувствовал к нему любовь и жалость. Опять слезы покатились по щекам.

— Перестань, — уговаривала Женя, стараясь заслонить его от любопытных. — Ты очень любишь ее? — соболезнуя шепнула она, не поняв его слез.

Они вышли на улицу, сели в пролетку. Тень от лошади побежала сбоку и косо ложилась на белой мостовой, вытягиваясь и исчезая. Нил не выпускал ее руки.

— Сегодня ты ни с кем не должна пойти, — попросил он.

— Нет, даю тебе слово, — встрепенулась Женя и наклонившись, стала вытягивать шею, чтобы поцеловать его в щеку. Но поля большой серой шляпы мешали, и поцелуй не удавался. Тогда она крепко стиснула его руку.

У ворот дома он ласково сказал:

— Ведь лучше, что я не пошел с тобой?

Она улыбнулась немного цинично, привычная к словам.