Томление духа

— Болтова напоминала какую-то женщину, которую где-то видел, но позабыл. Путаница… Странно, не могу сообразить на кого похожа Болтова? Очевидно где-нибудь должно же быть начало, исходная точка. В Зиночку влюбился, когда мне было шестнадцать лет. Потом пошли разные женщины не в счет, пока не натолкнулся на баронессу. Тут словно по лбу ударило! Баронесса удивительная женщина, удивительная…

Актриса что-то замычала.

— Что? — переспросил он. — Не слышу.

Она злыми движениями высвободила рот из-под пахучего вязанного платка.

— Очевидно ты любишь только тех, кого оставляешь в покое? — ядовито прошипела она.

— Наоборот, — серьезно ответил Щетинин, — я не трогаю тех, кого люблю.

Она опять спрятала рот и неясно ответила; он расслышал только:

— …меня… лучше бы…

Офицер продолжал:

— Когда я с женщиной, мне кажется, что я совершаю преступление, насилие, большую дерзость. Мне душно. Любовница точно сообщник по преступлению.

Актриса глядела на улицу, которая через ряд деревянных мостов уходила к чопорным дачам, теперь заколоченным, обсыпанным снегом и к холеным, словно дрессированным деревьям. Эта местность собственных экипажей, автомобилей и дорогих туалетов всегда наводила на нее горькую грусть. Она чувствовала себя чужой, случайно впущенной, как горничная на бал-маскараде… Бездарные, глупые, некрасивый женщины будут здесь до самой старости, как бы тупы и безобразны не сделались; ее же терпят только временно, покамест она в славе, у нее молодое тело и сверкающие глаза. Улица навевала на нее мысли о смерти и о гнилой старости. Вспомнила свои мечты о том, что Щетинин женится на ней и горько усмехнулась: так далеко было настоящее от этих мечтаний…

— Кошмар какой-то, — сказала она своим мыслям.

Щетинин подумал, что она отвечает ему и кивнул головой, низко срезанной у затылка.

— Да, кошмар. Любовь никогда не приносит мне радости. Связь с кокотками щекочет вроде стакана шампанского или взятой скачки. А сейчас, с тобою — нет, это совсем другое.

— Тогда лучше уйти, — произнесла она.

Офицер слышал слова, но не впустил их в мозг: до того они казались нелепыми.

— Радости нет никакой. Но есть чувство, что иначе нельзя. Это сильнее радости или боли. Как ребенок рождается: надо, необходимо! Если уйдешь от меня, я, конечно, застрелюсь, — сказал он просто.

— Уйду, — решила Надежда Михайловна и быстро перебрала в памяти четыре мужских имени. Ее глаза сделались насмешливыми и хищно-ласковыми. Она почувствовала себя окруженной теми невидимыми людьми, которые все время восторженно следят за нею и для которых она играет свою жизнь. Эти умные и доброжелательные люди говорят друг другу:

— У нее дьявольский характер. Из-за нее застрелился Щетинин, очень богатый человек, друг высокой особы. У нее в глазах пляшут черти.

Щетинин не понял выражения ее лица и, нагнувшись к ее похудевшему скуластому лицу, сказал:

— Ты часть моей жизни. Я перенес на тебя все, что меня занимает. Остались, пожалуй, одни лошади, да и ими меньше занят. Разве только Зорька, прекрасное существо… Ты снишься мне каждую ночь. Любовь моя… Зина…

— Что? — злобно и удивленно переспросила актриса. — Зина?

— Все равно. Вероятно, ты моя смерть. — задумчиво сказал он. — Дай мне руку.

Но рука была холодна, не приближала тела, не устанавливала нежного теплого единения, которое знают все влюбленные.

Виталий повернул экипаж.

XIII

У подъезда Надежда Михайловна сказала, не оборачиваясь:

— Зайдем ко мне. Вы, верно, голодны?

Щетинин, отпустив кучера, пошел за нею с сердцем, полным неясных предчувствий.

Его близость, слова любви, бессильные объятия и поцелуи, похожие на укусы, мучили ее. Она знала, что наутро встанет с болью в затылке некрасивая, постаревшая с возбужденными нервами. Но ее толкала жажда отдаться ему и, таким образом, освободиться от его власти. Ее женская гордость непрерывно оскорблялась им и теми надеждами, которые она возлагала на него.

Офицер тоже знал, что опять наступит мучительная ночь. Роковое предопределение толкало его к актрисе. И в то же время непонятный гадливый, необъяснимый страх, отдававшийся душной тяжестью в мозгу, парализовал его. Мучительный кошмарный разлад тяжело обрушивался на него и медленно сжигал их любовь. Он купался в двойной муке, страдая сам и видя ее страдания, и таким образом развивал и приближал к себе ту болезнь, о которой никогда не думал и которая быстро и окончательно развязала запутавшийся узел.

За темным стеклом входной двери посветлело, и показался заспанный лохматый швейцар в рыжем пальто, насквозь прохваченный сонною одурью, которая шатала его из стороны в сторону. Он приветливо поклонился и шатаясь отправился досыпать свой деревенский сон.

В ту зиму было в моде интересоваться стариной, и в квартире актрисы висели пожелтевшие выцветшие фотографии неизвестных людей, дагерротипы и миниатюры в старинных наивных рамках. На пол были брошены ковры и шкуры, такие мягкие, что в них тонула нога.