Томление духа

Актриса откинула гитару и заломив руки, прикрыла лицо. Он опустился перед нею на колени, лег щекой на черное, слегка шершавое платье и говорил:

— Веришь ли мне? Знаешь ли, люблю тебя? Конечно, веришь. Но ты не любишь так, как я хочу, Надя.

Не отнимая рук, она глухо ответила:

— Не умею.

— Я чувствую, что не любишь. Это от того, что до меня были другие. Я не упрекаю, избави Бог, а жаль…

— Да, что ж делать? — сухо и недовольно сказала актриса, пожав плечами.

Она не отнимала от лица длинных пальцев с крашенными ногтями. Он поцеловал ее колени и сказал, не поднимая головы:

— Выходи за меня замуж.

Так как она не ответила, он повторил серьезнее и просительнее:

— Выходи за меня. Ты будешь богата и ни от кого не зависеть. Я тебя не стесню ни в чем.

Он прижался к шершавому платью молодой вдовы, верной памяти мужа… Вдруг почувствовал, что рука актрисы легла на его низко остриженные волосы, захватила их и рвет. Он поднял голову, и ему показалось, что она быстро изменила выражение бледного, злого лица. Он удивленно спросил:

— Что такое?

Актриса отняла руку. Она вспомнила пурпурные закаты, обещавшие счастье, свое осеннее лиловое платье и коричневую шаль. Показалось, что тогда она была красива, молода, с расширившимся сердцем девочки, в которое проникла короткая любовь.

— О, Господи, — вздохнула она.

Надежда Михайловна сбросила с себя вид и переживания молодой вдовы, засучила рукава и тонкими руками, которые казались холодными и девичьими, обняла его за плечи.

— Ты любишь? — спросила она, приникнув лбом к его лбу. — Любишь?

Ее глаза потемнели, лицо порозовело.

Он старался не глядеть на белые девичьи руки, приник к ней жадным широким ртом и почувствовал на губах острый укус. Он закрыл глаза.

— Надя, — сказал неслышно. — Жизнь моя…

— Хорошо тебе? Хорошо, мальчик? — спрашивала она, наклоняясь над ним и кончиками нервных тонких пальцев касалась его щек, век и ушей…

— Зачем ты мучишь меня? — говорила она, понизив голос до страдальческого шепота, и ему мерещилось, что ее слова продираются сквозь гущу духов, шуршанья платья и того тяжелого дурмана, который непонятно напоминал черемуху. — Я жду тебя два месяца… Если бы ты захотел, то я отдалась тебе в первый вечер… Зачем ты играешь мной? Как все было бы прекрасно, мальчишка мой, солнышко золотое… Не любишь меня? Не хочешь? Закрой глаза… Закрой… Любовь моя…

Она говорила таким же тоном, каким произносила подобные слова на сцене, от чего, впрочем, они не теряли в искренности. Но Александр Александрович не видел ее в театре и не мог знать этих интонаций. Она медленно склонялась над ним с расширенными глазами, искаженным лицом и розовой краской бесстыдно зардевшихся щек; актриса не замечала его бледности и не могла понять тех ощущений, которые дурманом обволокли его мозг.

— Почему ты не укрепил мою любовь? Почему все так быстро ушло?.. Кричи на меня. Делай что хочешь. Милый, милый!

Сквозь полуопущенные в изнеможении ресницы он увидел хищное, тонко-развратное лицо, расстегнутый ворот черного платья, голые руки. Но прежний непреоборимый страх и гадливый ужас парализовали его.

— Надя, — застонал он. — Надя, — и бессильно протянул руки.

Она лежала на широком диване, лицом к стене, вытянувшись во весь рост, и длинные худые ноги касались брошенной гитары. Актриса не шевелилась, и вся ее поза выражала злобную холодность женщины, которая осталась неудовлетворенной.

Он сидел, согнув углом ноги, и говорил, проводя рукой по своим низко остриженным волосам. Огонь в печке перестал метаться и деловито жрал красные дрова. Глаз привык к полутемноте; горестно стучало, устав, сердце.

— С детства женщина представлялась мне возвышенной, благородной, каким-то идеалом. Но женское тело я долгое время не мог без отвращения видеть. Однажды в деревне я подсмотрел как купались пять девушек и упал в обморок. Ты слушаешь, Надя?

Актриса не пошевелилась. Офицер волнуясь продолжал:

— Трудно объяснить, но женское тело представляется мне очень низменно устроенным; меня волнует несоответствие. Воображаешь совсем другое… Не о красоте речь, а обо всем устройстве тела. Самая удивительная красавица жалка, мизерно гола… Лицо женское красиво, полно выражения, если даже неправильно. Но тело, грудь, ноги — это просто насмешка над женщиной…

Он отошел от дивана и стал глядеть на притихший огонь печки.

— До сих пор не могу примириться. Чем больше люблю женщину, тем глубже чувствую. Неужели, действительно, она так мизерна, обижена, похожа на тех девок, которые купались у нас в имении? Думаю: как сама не видит? Зачем показывает себя? Мне и жалко, и гадливо. Голое женское тело гнусно… гнусно…

Он несколько раз с глубоким убеждением повторил это слово.

— Когда увидел тебя, уж я знал что случится. Помнишь, я сказал: не хочу тебя. Но это я хитрил. Не надо было меня будить. Только с проститутками я мужчина, потому что не думаю о них — мне безразлично. Когда ласкаю тебя, мне представляется, что делаю тебя проституткой — прости, пожалуйста.

Он подошел и наклонился над диваном, пытаясь заглянуть ей в лицо.