Томление духа

Великий человек говорил о том, как Христос шел на Голгофу. Это не было отвлеченное теологическое изложение, — как ожидали гости, — а связный трогательный рассказ с реальными подробностями. Он описывал пыльную дорогу; несколько купцов верхом попались на встречу и должны были свернуть в сторону. На том месте, где дорога поднималась в гору, Христос упал… Он говорил так, как будто видел все собственными глазами. В его тоне не было особенного восхищения или преклонения, словно он передавал эпизод из жизни близкого знакомого. Но рассказ производил сильное впечатление. Бледное взволнованное лицо, надменная строгая борода, поблескивающие глаза, сжигаемые холодным огнем, и своеобразный, повизгивающий голос, замолкавший перед особенно метким словом, придавали повествованию терпкое очарование. Актриса опустила свои белые веки еще ниже и молчаливо заплакала, уронив тонкие, изящные руки так, что их все видели.

— Поразительно! — громко шепнул Нехорошев. — Христос, как таковой.

Доктор, удобно устроившись, думал, что завтра надо подняться в семь часов. Великий человек сидел сгорбившись, усталый, всем чужой. Он словно прозрел от тумана непомерного самолюбия, которое хмелило его голову, заслоняя истинное значение событий и лиц; он вдруг увидел души всех этих людей и свою полную отчужденность, свое глухое беспросветное одиночество на земле. Ему мерещилась серенькая церковь где-то на краю света, и в ней простые, бедные, но очень умные люди слушают его проповедь. «Мы пойдем за тобою», — говорит девушка, стоящая впереди всех; у нее лицо Колымовой… Он взглянул на нее, и за много лет его сердце впервые дрогнуло.

— Спасибо, — сказал офицер. Хмель опять одурманил сознание философа, и все окончилось.

В передней позвонили; актриса нервно повела плечами и проговорила, взглянув на офицера.

— Ах, я испугалась! — Она засмеялась и таким образом могла сбросить с лица выражение грусти и перейти к другому.

Вошел новый гость в черном сюртуке, который был слишком широк — словно с чужого плеча.

У него была большая голова на тонкой шее, ясные детские внимательные глаза под старым морщинистым лбом и совершенно бритое, вытянутое лицо с длинным любопытным носом; редкие рыжеватые волосы вихрами торчали на темени.

— Делаю общий нижайший поклон, — сказал он, рассеянно и в то же время любопытно оглядывая общество.

— Потому что… потому что случилось огромное несчастие.

Он стал обходить всех по очереди, незнакомым говорил: «Слязкин», причем пожимая руку одному, глядел на следующего. Его галстук съехал набок.

— Здравствуйте… Это несчастие которое… которое… Здравствуйте! — Которое поразит весь мир. — Слязкин, приват-доцент…

— Какое несчастие? — сказал великий человек. — Интересно.

— Когда я прочел эти несколько строк, я буквально… Здравствуйте, батюшка… Буквально… Позвольте представиться: Михаил Иосифович Слязкин… Буквально… Кто это у вас сидит там, в передней?

— В какой передней? — спросил хозяин. — Рассказывайте.

Слязкин долго еще томил собравшихся и наконец рассказал, что получилась телеграмма, извещающая о смерти величайшего человека; он назвал имя мировой известности.

— Собственно, он еще жив, — вскользь заметил Слязкин. — Но я чувствую, что судьба погрозила ему костлявым пальцем.

Хозяин возразил взволнованному приват-доценту:

— Болезнь несерьезная. У него крепкий организм.

Михаил Иосифович сказал:

— Я чувствую, что вы хотите меня успокоить и крайне благодарен вам за ваше старание. Дай Бог, чтобы вы не ошиблись. Но на меня эта сме… то есть, эта телеграмма произвела удручающее впечатление, — раздвинув большой и указательный палец правой руки он как бы показал приблизительные размеры этого впечатления. — На всякий случай я решил набросать несколько строк.

— О чем? — спросил хозяин.

— Я попрошу у общества разрешения сесть, потому что положительно я слишком взволнован. Я им всем сказал: ни за что не допущу, чтобы этот некролог писал кто-нибудь другой, кроме меня… Я его слишком люблю и… вот ммэ… я набросал несколько строк, — продолжал он и повторил прежнее движение большим и указательным пальцем. — Я написал сегодня же, чтобы впоследствии скорбь разлуки не омрачила ясности изложения.

Голос его задрожал, и он едва сдерживал слезы.

Актриса ушла в другую комнату, кусая губы. За дверью она так расхохоталась, что заплакала. Нехорошев тотчас же привел офицера.

— Успокойтесь, — сказал ей Щетинин, усаживаясь и согнув углом длинные ноги. — Подумайте о чем-нибудь печальном, например, о смерти вашей матушки.

— Как вы угадали? — сказала актриса и в волнении схватила его за руку. — Вы умеете предсказывать? Скажите мне.

Узкие холодные глаза Щетинина сделались неприятно внимательными.

— Виноват, — произнес он, — вы позволите? — Он взял ее тонкую изящную руку с оточенными крашенными ногтями, поднес к своему носу и внимательно стал нюхать.

— Запах вашего тела мне родственен, — сказал он холодно. — Между нами могла бы быть любовь, но, — тут он раздвинул рот и оскалил крепкие плотные зубы, похожие на лошадиные, — но этого никогда не будет.