Томление духа

Медленно избывало однообразное время; оно было наполнено чем-то мощным, горестным и важным. На минуту Женя закрыла глаза, и в комнате словно потухло что-то; пусть уж лучше глядят эти большие, немые, темные глаза! И опять глаза стали глядеть, Женя начала говорит:

— Ты… любишь… ее.

Когда окончила, казалось, что она говорила очень долго, рассказала все: свою жизнь и страдания и добровольную скорую смерть.

Нил нежно взял ее руку, похудевшую в несколько часов.

Опять сказала больная, но уже шепотом:

— Полковник… написал мне… но я не… не… — она не могла докончить и глазами, и всем измученным лицом выразила отрицание.

Нил не смотрел на Колымову, но все время чувствовал — она рядом с ним. Неподвижный длинный взгляд умирающей как бы связывал их вместе. Никогда он не был ближе к Колымовой, чем в эти минуты.

Они не знали, что прошли уже часы. Неожиданно к комнату вошел пожилой высокий человек с цыганским рябым лицом и растрепанными курчавыми волосами; человек был плохо и грязно одет. Впоследствии Нил узнал, что полиция, наведя справки на квартире Жени, известила о случившемся ее отца. Человек с голодным цыганским лицом не посмотрел на дочь и неподвижно уставился в окно, терпеливо и упрямо ожидая смерти Жени.

Больная медленно перевела свой могильный взгляд на вошедшего.

— Па-па, — произнес слабеющий рот.

Человек глядел в окно.

Тогда Женя начала умирать. Тихо угасали огромные глаза, невидимая пленка накрывала их. Вошел доктор — не Верстов, а другой, незнакомый, — повозился с шприцем и стал в головах, скрестив руки. Никто не разговаривал.

Совершенно незаметно умерла проститутка. Ее мутный взгляд уж ничего не видел; она смотрела внутрь себя. Доктор указательным пальцем надвинул веки и придержал, словно в электрический звонок позвонил. Потом он натянул одеяло, и оно сразу сделалось неживым. Колымова поцеловала Женю в мертвый лоб, опустилась на колени и начала молиться. Тогда неожиданно начал говорить рябой человек с цыганским лицом.

Никто не понял того, что он говорил, так как, забывшись, рябой человек произнес свою негодующую, горькую и умную речь на совершенно чужом языке, вероятно, на цыганском. И все же все поняли — даже незнакомый доктор. Он говорил только об одном: люди пользовались его дочерью, пока не убили… пользовались пока не убили… Из всего пережитого Нил ярче всего запомнил безумную речь цыгана над трупом дочери-проститутки.

Колымова вышла раньше него. Нил нагнал ее на улице. Он увидел ее издали в светлом платье и почувствовал, что она ждет. Нил подошел, и она со странной, слабой улыбкой повернулась к нему. Субботин вспомнил свой сон: она в светлом платье, обернувшись, улыбается ему…

Он вздрогнул, озаренный предчувствием счастья.

— Нам нужно поговорить, — сказал Субботин.

Колымова ответила:

— Да.

Он взглянул; она была так близко — бледная, измученная, возбуждающая беспокойную жалость. Руки были прижаты к телу, и локти углом выступали назад.

— Не теперь, — помолчав произнесла девушка.

— Когда? — спросил Субботин.

Она протянула руку, он ощутил ее неумелое пожатие.

— Завтра, — сказала Колымова и стояла перед ним с поднятой головой и опущенными глазами. Края бледных век были оторочены черными печальными ресницами.

Неожиданно она опять усмехнулась своей болезненной улыбкой, точно жалела себя. На ее высокой шее трепеща забилась жилка; в этом было что-то старческое.

Они расстались.

Субботин увидел, что солнце низко, день прошел, и веет вечерним холодом ранней весны.

XXIX

Наступило ясное утро — хоронили Сергея. Думалось: как произошло, что окончилась жизнь, и маленький гроб, колыхаясь мертвыми толчками, плывет над головами небольшой кучки людей? Как шла нить событий? Как рождалось одно из другого? В тумане прошедшего был виден неясный, неживой призрак Сергея; беззаботно и доверчиво шел он у обрыва жизни. Неизъяснимой трогательностью были полны его слова, движения и поступки — так казалось, теперь, когда уж можно было оглянуться. В воспоминаниях о прошлом хотелось найти какой-либо смысл, какую-нибудь ошибку, чтобы пожалеть или обвинить. Впереди же ничего не было, кроме ровного, ничем не нарушаемого молчания, в котором отсутствовала всякая страсть и мысль.

Покойник уплыл далеко, далеко… Уже острое чувство оглушающей несправедливости заменилось сознанием, что произошло нечто сурово-необходимое. Нельзя было поверить, что в желтом гробу, скрючившись, в холщовой сорочке, лежит на боку маленький мертвый человечек с жалостливым лицом и безмолвно кричит живым. Никого не было и вокруг; покойник ушел, всех покинул, не слышал и не видел ничего.

Медленно шла церковная служба — скорбная, не дававшая ни луча надежды, с тесными каменными словами. Незнакомые люди, облачившись в церковный одежды, кланялись гробу Сергея, кланялись его коротко прожитой жизни и мученической смерти.