Томление духа

Он все понимал, но трусливо взвешивал. Вероятно, его ждут лишения, скитания и тюрьма… В нем просыпались привычки культурного человека, которые оказывались сильнее самой пламенной идеи. И еще одно сомнение, которое покрывало все остальное, охватывало душу: он боялся продешевить себя. Стоит ли бог жертвы? Стоит ли «яшевщиша» Яшевского? Нет ли более ценного, во имя чего можно без страха и сомнения распять себя. А если сейчас нет, то оно может явиться завтра, через год, через десять лет… Не рано ли он продает себя?

Так мучил себя философ. Минуты решимости были редки; он заглушал их своей умной, холодной логикой. Он искал тысячи путей, тысячи предлогов, чтобы избежать того сурового и огромного, что стало перед ним вплотную и требовало его жизни. Закрывал глаза, обходил свой путь и прятался в слова и призраки мыслей.

Слишком много требовала с него Колымова. Не ошибается ли она? Не переценивает ли себя? Она протягивает руку за самым ценным. Что же она дает взамен?

Не окажется ли она больной? Во всяком случае, здесь чувствуется что-то неестественное и преувеличенное. Необходимо знать меру. Чувство меры — это вкус, это разум.

Кирилл Гавриилович написал Елене Дмитриевне письмо. Солнечное утро, предвещавшее дружную весну, диктовало ясные здоровью мысли. Яшевский писал, что предполагавшаяся поездка, по крайней мере, временно должна быть отсрочена. Один человек, на которого он надеялся, оказался недобросовестным. Обстоятельства изменились. Кроме того, у него большая срочная работа. Во всяком случае, он от души желает ей успеха в жизни и бодрых мыслей.

Колымова, вернувшись с похорон, нашла у себя это письмо, доставленное посыльным. Медленно прочла она вежливо-лживые строки, ахнула, схватившись за сердце, и гордо-небрежным жестом бросила записку на стол. Безмолвно просидела она около часу. В дверь любовно постучались, и хозяйка подала второе письмо. Яшевский писал опять:

«Три часа прошло, как я отправил вам письмо. Все время я обдумывал, не выходя из комнаты. Слепота поразила меня, я перестал видеть. Теперь я знаю. Вне подвига нет истинной жизни. Подвиг ничего не обещает, на него ничего нельзя обменять, но в себе самом его цель и исход. Протяните мне руку, как прежде. Забудьте первое письмо, зачеркните. Христос в Гефсиманском саду молился, чтобы миновала его чаша. Во мне говорил ветхий человек, теперь он умер. Жду.»

Отправив это второе письмо, Кирилл Гавриилович был в необычайном волнении. Он ждал ответа, прислушивался к шагам внизу, к звонкам в передней. Перед ним лежало латинское евангелие, раскрытое на 31-ой странице; он стал читать его вслух. Звуки древнего, своеобразно-мелодичного языка раздавались в тесной комнате, уставленной книгами. Кипарисовое распятие, покрывшееся пылью за зиму, висело над рабочим столом. Лицо Яшевского под каменным четырехугольным лбом поддергивалось гримасами, как нервным тиком. Он ломал хрустя пальцы и опять начинал прислушиваться.

Кто-то позвонил по телефону. Он подошел и, узнав голос Юлии Леонидовны, сказал:

— Я не могу теперь говорить. Позвоните через полчаса… или через час…

И повесил трубку, не дослушав. Никогда еще не волновался он так сильно.

Через полчаса вошла горничная и подала конверт. Ровным стальным почерком Колымова написала одну строчку:

«Опять не хватило полсантиметра. Простите.»

По телефону позвонила Веселовская и сообщила, что девочке лучше, раны заживают.

Великий человек холодно ответил:

— Очень приятно. Возможно, что вечером зайду к вам. Впрочем, я наверное приду.

У него начиналась нестерпимая головная боль.

XXX

Елена Колымова была права, предсказав Нилу долгую жизнь. Она оказалась правой и по отношению к себе, когда говорила, что умрет весной, как Снегурочка. Зимою это ей было ясно; но когда приблизилось ее время, она не поняла совершавшегося и не узнала Надвигающуюся…

Пустынно стало вокруг нее. Один за другим приходили высокие голубые дни весны, становились все выше, раздвигались все шире. Ей казалось, что в огромной зале с круглым светлым сводом она беседует с собою. Однажды она упала на улице, лишившись сознания; ее подняли и внесли в какой-то дом. Она небрежно поблагодарила, поцеловала детей и улыбнувшись ушла. Потом не вспоминала даже лиц этих добрых людей.

По вечерам, когда долго не уходил синий сумрак, и звук колес, шаги и грохот большого города превращались в неясное бормотанье, ей представлялось, что кто-то стоит внизу под окном. Но она не глядела, долго сидела в темноте, и старая дама в черном платье несколько раз стучалась, справляясь что с нею.

На столе среди груды писем, с которыми Колымова вообще небрежно обращалась, лежало, одно невскрытое: оно пришло четыре дня назад, и Елена Дмитриевна забыла про него. Письмо было от матери, богатой, чванливой и молодящейся женщины, которая с орфографическими ошибками сообщала дочери, что на днях приедет. Колымова удивилась, когда однажды утром в ее комнату вошла мать. Она уезжала за границу и остановилась в городе, чтобы повидаться с дочерью.