Томление духа

Сколько времени стоял лиловый сон! Не вспомнить… В вагоне все спали; люди на маленьких станциях казались призраками, носили что-то, говорили иными, не дневными голосами. Потом опять мерно стучали кувыркаясь колеса, земля и небо сливались черными пятнами шел лес. Вот показалось озеро; мертвая вода лежала, отяжелев от колдовства. Луна стояла в ней счастливым плоским кругом, светя так, как не светит ничто на земле. Живой ветер — призрак дневного — ласкал ее лицо и трогал лунными крыльями глаза. «Я счастлива, я умру», — говорила себе девушка.

В Ярославле она никого не знала. Под высоким берегом протекала величественная Волга, по вечерам из дальнего монастыря доносился колокольный звон, мерный и монотонный, как биение упрямого долговечного сердца.

Прошла неделя. Молодой парень, сын хозяина, у которого поселилась Колымова, вечером спросил ее:

— Вы не из раскольниц?

Он был в белой поддевке и в белых лаптях, молодой, стройный, безусый с тонким загорелым лицом.

— Мы-то сами раскольники. Отец про то неохотно сказывает.

Светила луна. Под берегом протекала величественная Волга.

— Дозвольте вам… — начал замявшись парень. — Три года назад умерла девушка, Марией звать. Невеста мне. Дозвольте называть вас Марией.

Парень при луне казался неземным, его голос чистым русским говором ласкал слух, ему шел двадцатый год; она припомнила, как он утром ловко работал, возясь с лошадьми. Это была богатая раскольничья семья.

«Что я делаю!» — в ужасе подумала девушка.

— Нет. Меня зовут Елена, — тупо ответила она.

На утро уехала в столицу. Хозяйка удивилась, обрадовавшись. В комнате все оставалось нетронутым, как восемь дней назад. Письма, полученные за зиму и небрежно прочитанные, грудой лежали на столе. Вдруг вспомнила про то, о чем осенью говорил Субботин, как звал ее жить на берег Волги. Теперь она поняла зачем поехала в Ярославль и зачем слушала величавую немую жизнь, клубящуюся над рекой. Не воспоминания детства толкали к звону монастырских колоколов: это был голос Нила. Опять судорога ужалила сердце, она схватилась за грудь.

Наступило дождливое утро, похожее на осеннее; но сквозь ветер и влажный воздух чувствовалось иное дыхание. Неожиданно надвинулось необъяснимое счастье; оно стояло где-то близко, его только покамест не было видно. Дышалось тоже особенно, как будто сладко спишь при открытом окне на прохладной заре. Был ранний час. Колымова писала.

«Когда узнала, что привезли в больницу отравившуюся, сказала себе: Это она. Значит ждала ее смерти, хотела этого, ждала сердцем и, может быть, обрадовалась. Иначе ведь не узнала бы, не догадалась… Не смею жить… Не смею поднять голову к солнцу. Неправда, о чем говорила на кладбище. Должна была сказать, чтобы поверил мне и ушел, ушел навеки. Потому что, если бы пошла за тобой, то подумал бы, что он велит, из-за него иду, а не по свободной воле. Ты сказал: он умер за наше счастье. Но не могу его принять. Если бы оба мы были свободны…»

Странное волнение охватило ее и не дало докончить письма. За спиной или впереди стояло счастье, его только покамест не было видно. Дождь прошел, на телеграфных проволоках висели, точно бисер, прозрачные капли. Тяжелым паром дымились обсыхающие деревья. Быстро шла Колымова, устремив глаза вперед, глядя, и не видя. «К Щетинину, в больницу», — подумала. Ее тянуло побыть с сумасшедшим. Но не дошла до угла и повернула обратно, домой. Дымились влажные камни; ждало непонятное счастье. Она вошла, хозяйка удивилась.

— Вернулись, Леночка?

Девушка прошла к себе, заперлась на ключ, чтобы не вошли. Боль в груди около сердца обессиливала ее. Вдруг появился молодой красивый раскольник в белой поддевке и в белых лаптях и стал душить за горло.

«Обморок, — сквозь зеленый туман подумала она. — Душит».

Но она ошиблась: это был не обморок, а смерть.

На похоронах, в церкви и на кладбище встретились совершенно незнакомые люди, которые с доброжелательным недоумением оглядывали друг друга. Старые и молодые, девушки и пожилые дамы, богато и бедно одетые в молчании толпились у гроба. Это были странные похороны; каждый хоронил что-то свое, очень, очень близкое, и образ девушки разом вырос и достиг светлой высоты. Понесли гроб, и какая-то низенькая седая женщина с немецким лицом в старомодном платье сказала: «Святая». Многие услышали, оглянулись и поверили. Дама в черном, у которой жила Колымова, припадая, подошла к незнакомой немке, хотела что-то сказать, бросилась к ней на шею, и обе заплакали.

— Святая, — шептала она. — Как дочь… святая…

Отец Механиков случайно увидел это и зарыдал, потрясенный. До того он крепился. Были также офицеры и студенты и швейцар дома, в котором год назад жила девушка.

Отец Механиков отошел в сторону.