Томление духа

Опять увидел, что забилась жилка на тонкой шее в которой было что-то старческое и обреченное.

— Лена! — болезненно крикнул он и застонал.

Она ушла. Он приблизился к холмику, вокруг которого был истоптан и выпачкан рыхлый мирный снег. Прочел надпись на некрашеном кресте: число и год смерти Сергея, постоял с поникшей головой и медленно пошел по направлению к маленькой станции железной дороги. Запыленные вагоны, завизжав в своих осях, остановились, и один из них принял Нила Субботина. Среди однообразных лиц, бывших в вагоне, почти нельзя было отличить Субботина; а, когда через двадцать минут поезд подошел к столице, Нил смешался с суетившимся людом и исчез, растворившись в человеческой толпе.

Дальше шла его жизнь, явились новые впечатления и новые переживания. То, что было позади, мало-помалу теряло яркость, стерлось, забылись многие слова. Но из всего пережитого и продуманна, из общения с людьми которых встретил в эту зиму и из его большой, мучительной любви осталось что-то прочное неисчезающее, что он нес с собою в будущее и что незаметно для самого себя, — иногда помимо слов, — отдавал и поверял людям и, не зная того, вместе с другими двигал жизнь к мудрой ему неведомой цели…

Он больше не встретился с Колымовой, а о смерти ее прочел в газете уже после похорон. Он мысленно передал ее Яшевскому, так и не узнав, что произошло между ними. А произошло следующее.

Яшевский долго медлил, не зная, как сообщить Елене Дмитриевне о том, что поездка в Болгарию не состоится. Он упорно не хотел верить болезни Щетинина, а, убедившись в этом, почувствовал себя кровно обиженным. Утром из книжного магазина принесли учебник болгарского языка; не развернув книги, он злобно засунул ее как можно дальше, чтобы не попадалась на глаза.

Успокоившись, он сообразил, что о болгарском министерстве знают только двое: Щетинин и Колымова. Но Щетинин сошел с ума и, как сообщают, совершенно потерял память — он мертв. Следовательно, осталась одна Колымова. С болезненным чувством стыда думал он о встрече с нею. Опять он начал говорить себе, что она умрет; он втайне желал этого: только тогда почувствует себя свободным, когда на земле не будет никого, кто мог бы рассказать, как его одурачили.

Философ вспоминал то утро, когда офицер пришел говорить о Болгарии, его лицо, его выпачканный известкой рукав; Щетинин осведомился снята ли трубка телефона, слушает ли кто-нибудь за дверью; ведь было ясно, что это сумасшедший. А он ничего не понял! Распространялся о новом человечестве, внутренне торговался из-за поста премьер-министра… Кто из них двоих тогда был помешан? С гадливым чувством он думал о том, как Щетинин на несколько дней втянул его мысли в суету тщеславных достижений, в погоню за земными благами, от чего философ сторонился всю жизнь. Но если это удалось помешанному, то не значит ли, что в глубине души он, великий человек, ценит эти мелкие земные блага? До сих пор предлагали мало; сумасшедший предложил много — целое царство, — и Яшевский соблазнился.

Еще обиднее было думать, что Колымова вернулась к нему, только благодаря невольному обману, больной мечте. Не его личность и ум привлекли ее, а вздорная фантазия, не имеющая никакой цены, бред, который лечат холодной водой, а, может быть, и колотушками. Какой же смысл имеет ее «да»? Она не с ним, а с больным; она никогда не верила ему. Зачем он ей?

Так говорил себе Кирилл Гавриилович. Но он чувствовал и знал также другое. К его глазам, ко всей его жизни придвинулось что-то суровое и большое, за чем надо было следовать. Не все ли равно каким путем оно явилось? Пусть через бред больного, пусть в образе странной девушки, которая протягивала ему свою руку и все свое существование. Настало время, когда его жизнь должна была осветиться, получить высший смысл, превратившись в подвиг и, вероятно, в мученичество. В тревоге чувствовал он, что то, чего искал, избегая и страшась, теперь открыто встало перед ним. Словно голос звал его, тот самый, которого он жаждал и боялся услышать. В первый и в последний раз зазвучал он для него. Тысячи прочитанных книг, умные слова и мысли, скромное подвижничество прошедшей жизни и почти пророческая способность ненавидеть — теперь могли вылиться в яркий подвиг, который увлечет толпы. Прекрасная девушка, точно явившаяся из экзальтированных времен средневековья, была рядом с ним, толкала его, слушала и безмолвно звала. Воистину она создана для легенды… Ему чудилась проповедь нового учения, новая секта, и жизнь нового смысла, которую он создаст. «Яшевщина» произносил он и как бы чувствовал, что история закрепляет на своих страницах это новое понятие. Уйти из города, из устроенной квартиры, наполненной книгами, на площадь, на улицы, в бедные деревни… Разве для этого необходимо министерство в Болгарии? Фантазия больного в уродливой и искаженной форме выразила то, что висит в воздухе и что давно назрело в душе современного человека. Оттого он сразу поверил Щетинину. Оттого так быстро пошла за ним девушка…