Томление духа

Тут Нил сообразил, что городовой все время принимал его за сыщика, который по вечерам караулит на гранитной скамье набережной. Теперь он понял, почему здесь было тихо и никто не мешал ему.

Он расхохотался и пошел. Городовой недружелюбно смотрел ему вслед.

Необыкновенный вечер, как нежная смерть, как медленное умирение в счастье, разлился над всем севером.

— Поздравляю вас с назначением! — громко сказал себе Нил. На него оглянулась девушка и весело рассмеялась.

В каменном сне текли минуты, и каждая из них до краев была насыщена глубоким ощущением жизни. Мерные удары сердца выковывали их одну за другой, одну за другой…

В неподвижном воздухе относимые назад ветром движения, развевались коричневые, лиловые и темно-синие вуали женщин, проезжавших по железному воздушному мосту.

Субботин продолжал думать о своем великом загадочном будущем; оно начиналось так: «Да», сказала она, не поднимая глаз…

IV

Субботин говорил ей:

— Хорошо, что их заперли в особые кварталы, на окраину города, как в клетку. Пусть они оставят меня в покое. Я не хочу о них думать.

— Почему дрожит голос, когда вы так говорите? — ответила Колымова.

— Разве? Вам кажется. Я серьезно думаю, что это существа другой породы. Быть может, и не другой, но… Словом, о них не надо думать. Утром сквозь сон я слышу как их зовут гудки фабрик, словно покрикивают. Не достает, чего доброго, чтобы надсмотрщики длинными бичами подгоняли их: «Живо! Живо!» Так, впрочем, и делают в Африке, в Южной Америке.

Колымова не смотрела на него. Они шли, минуя улицы, не замечая городской суеты. Его сердце билось, он бледнел и с трудом дышал, потому, что перехватывало горло.

— Пойдем в городской сад, посмотрим не осталось ли чего? — предложил Субботин.

— Что могло остаться?

— Что-нибудь могло же остаться с лета!

В саду было пустынно. Черные деревья надменно поднимались вверх; в светлом небе была видна каждая веточка. Дороги тщательно подметены. Скамьи одиноки и далеко видны все до одной. Никто не приходил сюда; сад готовился умереть.

— Ничего не осталось, — сказал Субботин. — Кора деревьев похожа на кожу слонов.

Она подняла свои черные, далеко расставленные глаза, посмотрела на спутника и потом вскользь на деревья. Нилу показалось, что она не поняла его.

— Да, — обронила она, словно подтверждала что-то другое. Так было все время: он говорил, а она отвечала чему-то, постороннему, чего он не знал. Субботин думал, что если покажет себя хуже, то она рассердится, сделает или скажет что-нибудь резкое, и таким образом стена между ними рухнет. Так бессознательно хитрил он обычно, когда искал дороги к сердцу человека. Теперь перемешал чрезмерную искренность с грубой ложью.

— Почему так часто говорите о рабочих? — спросила Елена Дмитриевна.

— Не знаю. Иногда является чувство, будто я их запер в клетку на окраине. «Нет денег» — этого я не могу себе ясно представить. Как нет? Занимают.

— Не у кого.

— Что-то не так. Ведь у каждого есть друзья, родственники. Мы не в пустыне.

Она усмехнулась, искривив губы насильственной и болезненной улыбкой. Субботин благодарно подумал: она улыбается, чтобы не обидеть меня.

— То, что делают миллионы бедных и неразвитых людей не может быть названо трудом. Это попросту наказание за бедность. Человечество еще не научилось трудиться. Социальные неравенства есть искание нового труда. Их там (Нил пренебрежительно махнул в сторону, где, предполагалось, живут рабочие) — их надо освободить от работы, хотя бы потому, что они ничего в ней не понимают. Сколько веков стоят у станков, машин, топоров, печей и до сих пор ничего не поняли! Чего им надо? Денег? Дать им денег! Истинный труд чист и радостен. Истинный труд не принуждение, а счастливая необходимость, как дыхание или зрение.

Колымова взглянула на него, едва приметно улыбнувшись и опять он не понял.

— Они хотят работать. Но не чрезмерно, — сказала она.

— Да, да. Восемь часов труда, восемь — отдыха и восемь — сна. Вдумайтесь в эту прославленную формулу. Разве не чувствуете? «Так и быть: мы согласны работать, но не более восьми часов, а затем отдохнуть». Точь-в-точь как гимназист заучивает французские слова. Так и быть, мамочка, вызубрю двадцать слов, но чтобы потом кататься на лодке. Человечеству не надо труда с привкусом «так и быть». Экономическую чепуху надо устранить не из человеколюбия, а потому, что те, кто сейчас работает, трудится неверно. Но отнюдь не из человеколюбия.

— Нет, нет, — улыбаясь ответила она.

— Освобождают же от воинской повинности хромых и горбатых! Не потому, что их жалеют, а потому, что калеки безнадежно вредят делу. Важна идея, а не люди.

— Рабочие добиваются сносного человеческого существования.