Тони, задыхайся, кричи (СИ)

========== Часть 1 ==========

Я не смогла найти причину рядом быть

Но без тебя я не могу найти покой. Я не смогла увидеть свет в твоих глазах.

Прости меня, — я не смогла, я не смогла.

Октавия ошпаривает её жгучей, почти кислотной ненавистью: младшая (единственная, на самом деле) Блейк не кричит, только одаривает её таким взглядом, что Кларк самой хочется заживо скальпелем с себя стянуть кожу. Лоскут за лоскутом.

Но реальность всегда справлялась с этим без неё, без её заранее оговоренного разрешения или преждевременного желания. Справляется и сейчас.

— Недавно я сказала, что пойму тебя. Пойму то, что ты сделаешь ради своего ребёнка, чтобы защитить, — О проходит рядом, останавливается, чтобы затянуть петлю вокруг её шеи потуже одними мерцающими в глазах слезами, и добавляет, едва не срываясь на волчий скулёж, голос предательски дрожит, — но он был… моим братом… моей семьёй.

В последних словах километры боли, режущей, стягивающей, изъедающей до основания, до того самого стержня, погнутого, изломанного, но не сломленного.

Обеих.

Остальные, замершие, стоят, как вкопанные. Каждый сбит с толку так или иначе. Никто не произносит ни слова, не решается, пытаясь переварить то, что случилось, но как только Эхо трогается с места по направлению к ней, смаргивая горячие слёзы, Кларк готова к затрещине или пощечине. Правда, готова, не готова только к объятьям, крепким, удерживающим и, на удивление, поддерживающим.

— Наш Беллами умер давным-давно.

Кларк жмется в её плечо, позволяя рухнуть наспех собранным в кучку руинам, ранее вечно лежащим на её плечах, как небо — на атлантовых, и кричит гортанно и громко, всхлипывая и бесконечно задыхаясь.

Молит простить.

Но не Эхо, а Беллами.

Мольба никогда не дойдёт до адресата, он никогда не взглянет на неё вновь, никогда не коснётся плеча, не положит ладонь, чтобы утешить.

Не вдохнет в неё надежду, которая истлела в конец, когда она спустила курок, когда его откинуло в сторону от удара, когда сердце, которым она бесконечно сильно восхищалась, перестало стучать.

Мерфи хватает её переполненный солёной пеленой взгляд и отворачивается, не в силах сдержать собственных эмоций. Даже в свете солнца, даже если бы хотела, Кларк не смогла бы разглядеть скатившуюся из его глаз слезу. Только Эмори это замечает, прижимаясь к нему, утыкаясь носом в шею, в ту самую пульсирующую венку, в которой сосредоточена сейчас вся его боль, а мысли, она знает, чувствует на ментальном уровне, как всегда, крутятся вокруг имени человека, который никогда больше не появится рядом.

Рейвен опускается в себя и не выныривает, застывает мраморной статуей на дне собственного океана, пока Эмори слегка не тянет её за рукав кофты, принимая в утешительные объятья, которые, конечно, никого не утешат, не залечат ни одну рану, ни, тем более, не залатают такие бреши, но дадут понять, что они не одни.

Что боль можно и нужно делить, чтобы суметь выстоять под её запредельным давлением.

Хоуп исчезает, держа путь за тётей, а в голове мысль о том, что она никогда не обретёт дядю, к которому они все так стремились, и не найдёт ответа на вопрос, почему все благоразумные женщины так отчаянно и яростно сражались за него.

И это заставляет её крепче сжать зубы, лишь бы самой не поддаться хлынувшим из-за павшей плотины чувствам.

×××

Он раз за разом становился предводителем её восстания.

Что ни война, то они оба на передовой. Бок о бок. Плечом к плечу. Спиной к спине. Вместе. И реже — порознь.

Он открывает глаза и вновь видит то, что хочет меньше всего, но это преследует, гонится, въедается в стволы мозга — глубоко, в самую суть. Не вырвать.

Она дергается в сторону, не позволяя к себе прикоснуться, словно он может опалить крылья, лишь дотронувшись кожей к коже, или сжечь её.

Правда в том, что Гриффин ощущает, как горит изнутри, как внутренний вулкан угрожающе рычит, просыпаясь, как лава бурлит, как расходится трещинами земля.

Беллами может запросто оказаться печально известными Помпеями.

Она не хочет стать Везувием.

[но становится]

Беллами выдыхает, почти выплёвывая лёгкие, но хочет-то иного: стереть образ женщины, что выжжена клеймом на внутренней стороне век.

Последняя война происходит раньше, чем предполагает Кэдоган, в тот момент, когда в противостоянии столкиваются две родственные души, когда девочка-не-солдат выстреливает в мальчика, чьё чернильное мятежное сердце веками принадлежало ей одной.

Сколько раз оно кровоточит из-за того, что он думает, что потерял её навсегда? Десятки и тысячи раз.

Теперь оно кровоточит из-за всаженной в него ею пулей.

И он проигрывает ту войну, оставшись в одиночестве на поле боя, без шанса поднять белый флаг, без шанса дать ей прощение, убедив, что не выстрелить в него было правильным выбором. Но она выстреливает.

И тоже проигрывает.

История о прощении и любви, неумелой, осторожной, глубокой и чудовищно несчастной, закончивается тем, что она не может дать то прощение, которым когда-то давно зацепилась за его душу и с тех пор боролась за него, а он не успевает сказать: «Прощаю».