Тонкая красная линия

Разумеется, Сторму было ровным счетом наплевать на пленных японцев. Дело вовсе не в них, а в нем самом, в его товарищах. В этом овладевшем ими чувстве отупения, немоты, в этой бесчувственности. Вот что его беспокоило! Почему все они вдруг оказались охваченными этим непонятным состоянием? И японцы, возможно, тоже. Всю жизнь Сторм считал себя порядочным человеком. Конечно, он не раз бывал несдержанным, выходил из себя, особенно на кухне, когда повара лентяйничали или допускали беспорядок. В таких случаях он не стеснялся и оплеуху отвесить. Но он никогда не предполагал, что сможет без всякого повода бить ногами лежащего без сознания человека, открыто пользоваться чьей-то слабостью, беспомощностью. У него был собственный кодекс чести, и он всегда старался следовать ему. А теперь он убедился, что, оказывается, вовсе не является таким уж достойным человеком, каким считал себя. Да и не только в этом — он ведь всегда думал, что никогда не бросит товарища, не оставит в беде близкого. А теперь изо всех сил пытается придумать, как бы ему получше воспользоваться своим ранением, чтобы навсегда избавиться и от друзей, и от роты, да и от всего фронта. И самое главное, что он был абсолютно уверен, что такое решение является самым разумным.

— Ну а как у тебя с рукой? — Голос спросившего его Файфа, казалось, дошел откуда-то издалека. Сторм промолчал, и Файф, вовсе не ждавший этого ответа, снова ушел в себя. Его одолевали все те же горькие воспоминания и думы — взрыв, беспамятство, потом боль, кровь, страх… И вот теперь оказывается, что все это было впустую. Перенести в душе этот леденящий ужас, эту чудовищно страшную мысль о том, что тебя уже нет в живых, ты убит, погиб в бою, исчез с лица земли… И ради чего? Что получить теперь взамен? Чего добиться? Файф все острее чувствовал потребность поделиться с кем-то своими переживаниями, излить душу, услышать хоть какие-то слова сочувствия. Но в то же время он ужасно боялся этого, боялся, что не сдержится и признается в своем страхе, в том, что он трус…

Наконец Сторм поднял голову, уставился на Файфа своими глубоко провалившимися глазами:

— Ты ведь, парень, не врач, не соображаешь в этом деле, так что я могу сказать тебе правду. — Глубоко вздохнув, он снова опустил глаза, какое-то время рассматривая раненую руку, потом приподнял ее, осторожно повертел в суставе. — У меня такое предчувствие, парень, что с этакой штукой мне нечего надеяться на эвакуацию.

— Мне они тоже так сказали, — отозвался Файф. — О моей, значит, голове…

Вокруг них, в огромной, наполненной горячим полуденным воздухом палатке, будто в замедленной съемке, двигались по земляному полу какие-то фигуры, что-то делали санитары, негромко стонали обмотанные бинтами раненые.

— Видишь, она у меня двигается, — говорил сумрачным голосом нахмуривший брови Сторм. — Да и болит тоже не очень… Только вот силы в ней сейчас осталось очень уж мало.

— Но ты ведь ни разу не думал, что сможешь умереть от этой раны? — спросил Файф. — Верно?

Сторм поднял глаза, взглянул на него:

— Нет, конечно. Такого я не думал…

— А я вот думал…

В дальнем конце прохода врач что-то пытался сделать с лежащим на койке раненым. Потом он выпрямился, сердито повернулся к санитарам, резко бросив им:

— Ну-ка, быстро тележку сюда и пару одеял. Уберете его и снова койку заправите. Вон сколько новых прибыло. А как там номер тридцать три?

— Думаю, минут через двадцать-тридцать, сэр, — ответил санитар.

— Тогда позовете, — снова бросил врач и, быстро повернувшись, пошел из палатки. Санитары вышли следом.

— Я ведь и правда думал… — снова сказал Файф.

— Это уж точно, я помню. Я тогда неподалеку лежал. Ух и видик у тебя тогда был… Просто жуть!

— А вон как все обернулось. Пустышка, да и только! — Голос Файфа снова был полон горечи. — Это надо же так! Даже паршивой трещинки и то нет. Не везет…

— Да уж ничего не скажешь. Действительно не везет.

— А я еще из-за этих очков переживаю. Я без них просто слепой, ничего толком не вижу, честное слово.

— Надо было врачам сказать…

— А я молчал, что ли? Да только они меня на смех подняли.

Сторм снова помолчал, потом сказал:

— Скажу тебе, Файф. Удастся мне отсюда смотаться из-за этого ранения или нет, да только в роту обратно, туда, на передовую, я больше ни за что не вернусь. С какой еще стати?! Что я им, стрелок, что ли? По штату я сержант, заведую кухней. И стало быть, мое место не на передовой. Моя задача — вместе с кухней и поварами расположиться где-то неподалеку и, как только есть возможность, накормить солдат. Вот и все. И никаких там добровольцев, атак, вылазок и всего прочего! Я кормлю людей, и точка! А в бой ходить я вовсе не обязан.

— Ну а я? — Файф смотрел ему прямо в глаза. — Я ведь ротный писарь. Я-то обязан…

— Это уж как пить дать, — согласился Сторм. — Ты уж прости меня…