Тонкая красная линия

Уэлш был уверен в том, что он единственный из всей роты, считая и офицеров, ни разу не испытал того странного онемения тела, той появляющейся откуда-то нечувствительности и легкости, о которых говорили все наперебой, особенно в те дни, когда рота была на отдыхе. Он понимал, что таким образом в людях проявляется инстинкт самосохранения, но это лишь усиливало в нем внутреннюю ненависть к ним и какую-то звериную жестокость. До сих пор с ним такого не случалось, и он не понимал почему. Может, потому, что его душа и тело давно уже онемели, много-много лет назад, и он давно ничего не чувствовал? А может, давала себя знать его удивительная способность предчувствовать, знать все заранее, его необыкновенный нюх, острый, как у дикого зверя? Могло быть и так, что он просто до сих пор ни разу еще не попадал в такую переделку, когда забываешь не только все на свете, но и себя самого. В жизни у него не раз бывали моменты, когда он совершенно точно знал, что переходит грань между нормой и безумием.

Ну хотя бы в тот раз, когда он вдруг ясно увидел, что у пруда, который рядом с монументом первому президенту в Вашингтоне, от каждого корня растут сразу по три ствола вишни. Не по одному, не по два, а именно по три. И от каждого корня, сколько их там было.

Кто поверил бы в это, расскажи он, кто помог бы ему? Если бы он, разумеется, набрался духу рассказать. С того дня он возненавидел вишни, ненавидит их и до сих пор, даже в рот взять не может. А раньше они ему были по вкусу. Не зря же он так усиленно прятался от всех, когда в дни отдыха его неожиданно прихватил приступ малярии, — боялся, что вдруг в бреду проболтается. Ни за что на свете! Никогда! Ну, а почему? Что тут такого? Да хотя бы то, что все это винтики одной и той же машинки, одной и той же глупой игры во взрослых и мальчишек, в которой все они погрязли по уши. А вот он ни за что не поддастся! Будет идти и идти, пока какой-нибудь паршивый япошка не подстрелит его. Вот тогда и будет все кончено. Закопают они его, а он над ними все равно смеяться станет. С Файфом же не совсем здорово получилось. Не так уж, чтобы очень, но все же не здорово. А кто, спрашивается, виноват, если дурака подстрелят так, что ему прямая дорога в госпиталь, а оттуда на санитарный транспорт, а он оказывается таким лопухом, что за неделю становится снова на ноги и возвращается в строй? Кто же тут, скажите, виноват?

Уэлш поворочался, поудобнее устраиваясь в своей дыре. У него было предчувствие, что сегодняшний день окажется необычно легким. И словно для того, чтобы опровергнуть это предчувствие, в тот же момент рядом заработала переносная радиостанция «шагай-болтай», и радист закричал командиру роты, что получил для него срочное распоряжение от комбата — батальон немедленно снимается с позиции и идет на помощь третьему батальону, который выдвинулся к «Креветке». Ротный должен был срочно подтвердить получение приказа. Бэнд быстро подбежал к радисту, Уэлш неохотно выбрался из окопа. Ему показалось, что он снова будто обокрал себя. На кой черт надо было спешить с этим дурацким окопом — подождал бы всего полчасика, и не надо было бы копать. Губы сержанта скривились в невеселой усмешке.

Большинство солдат в роте оказалось удачливее его — они еще не выкопали окопов. Одним из них был Файф, работавший по другую сторону узкой каменистой грядки, которая тянулась по кромке высоты. Здесь склон был не такой крутой, как по ту сторону, где был окоп Уэлша, однако и тут тоже надо было покорпеть как следует, чтобы получилось что-то путное. Файф же копал с неохотой, тыча своей саперной лопаткой туда и сюда, и при этом все время думал, возможно ли вообще выкопать подходящую дыру в таком каменистом грунте. Но он понимал, что тут уж ничего не поделаешь, тем более что их взвод находится на самом уязвимом месте и при любой контратаке ему придется выдержать основной натиск противника. Во время работы Файф, как и Уэлш, все время размышлял о своем житье-бытье, хотя и делал это несколько по-иному. Он был уверен, что ни при каких обстоятельствах не смог бы добиться эвакуации с острова, даже если бы принялся ходить по пятам за всеми и говорить про свои разбитые очки. Он перестал копать, медленно поднял голову и долго глядел в сторону неясных контуров высоты 210, пытаясь хотя бы приблизительно определить, насколько плохо его зрение. Он был абсолютно уверен, что его глаза настолько плохи, что не смогут в случае надобности выручить его из трудного положения. Да, не смогут, в этом можно не сомневаться, думал он. Он снова принялся копать, но и после этого несколько раз останавливался и прищурившись всматривался в «голову Слона», проверяя зрение. Когда же по цепи передали команду кончать копать, он быстро бросил лопатку и с радостью вздохнул полкой грудью. Но уже в следующую секунду он осознал весь смысл полученной команды, и панический страх охватил его душу.