Тонкая зелёная линия

– Да. Давай. Стоп, хорош. Ты другое мне скажи, подполковник, я всё понимаю: инерция, апатия, лень человеческая никак не вписывается в планы. Ты другое мне скажи: на хера столько портить? Опять армию перепахивают. Везде не пойми что.

– Объяснить? – Козин рассмотрел ходившую ходуном попу Юленьки Серовой и почему-то развеселился, аж потянулся с хрустом. – Ты сам-то понимаешь, лейтенант, что творится? Думаешь, партия и правительство сошли с ума и нагнали шпану в армию? На фоне миллиона с лишним сокращения? Ты считать умеешь? Формально сокращение. А если уменьшить срок службы, да призвать таких, как ты, гражданских, да всех прогнать через войска – получается, что за одно и то же время переподготавливается чуть ли не вдвое больше народу. Молодых мужиков ускоренно учат воевать – вот как это называется.

– Погоди. Ты хочешь сказать, что…

– Ты сам это подумал.

– Погоди, но если что, как же с этими-то – воевать?

– Со «свинарями»?

– Да.

– Просто. По проверенным рецептам военного времени. Не нами придуманными. Слышал такое слово «децимация»?

– Деци… Что? Что-то римское?

– Децимация, Алёша. Децимация, лейтенант, это проверенный римский приём приведения в чувство легиона, убежавшего с поля боя или просто недостаточно качественно исполнившего задумки верховного командования. Некоторые умники думают, что это такой незатейливый способ казнить каждого десятого. Но так поступали только варвары. Нет, Алёша, римляне были не дурнее нас с тобой. Они радикально усовершенствовали этот чрезвычайно эффективный воспитательный приём. Легион разбивался на десятки. Сечёшь мысль, лейтенант?

– Да. Давай, к чему клонишь?

– Погоди, Алёша, ты про свои чёрные ящики, я тебе про искусство убивать. Слушай. Или… Про искусство умирать. Хм. Да, лейтенант, искусство убивать есть часть искусства умирать. Каждый день… – Козин опустил голову.

Он был пьян до полной искренности. Но без потери самоконтроля – грёбаного контроля, будь он проклят! Сколько можно вот так – жить, жить, жить – куда, зачем, где та, что прижмёт, прижмётся, поцелует, скажет: «Саша, Сашенька, мой Сашенька»?! Он вспомнил глаза отца в Гаване: «Сынок… Сыночек… Сыночек, одно слово, как мама?» И руки отца – бело-розово-кофейная кожа на руках два раза горевшего лётчика.

– Саша…

Козин вскинулся:

– Что?! Ты, лейтенант Филиппов? Что нужно?! Стоп. Мы говорили. Сейчас, – Козин провёл ладонью по онемевшему лицу. – Сейчас. Так… Лейтенант… А-а-а, Алёшка. Мы с тобой говорили… Сейчас. А-а-а. Римляне. Ну… Так вот, каждая десятка должна была бросить жребий. Кому выпал жребий – того оставшиеся девять казнили.

– Погоди. Стоп. А если ошибка?

– Ошибка?

– Ну, если получится, что жребий падал на того, кто бился в бою, ну, не на того, кто бежал. Они же знали, кто бежал, кто бился. Знали же, не то что сотники, или центурионы, или как их там называли?

– А-а-а, лейтенант Алёша, так в том и дело, что оставшиеся становились счастливчиками. Ну, вот побежали они, представляешь? Вот. Смотри, даже если они были трусами, должны были казнить храбреца. Сечёшь? Что смотришь, лейтенант, не хлопай на меня глазами. Не шутка. Так было. В воспитательных целях. Ах-ха-ха-ха. Смешно. Но не бойся, нет таких у нас законов – казнить. Но вот трусов и дезертиров… Как Сталин – это я тебе по секрету говорю, – Стали-и-ин нужен. И, уверяю тебя, лейтёха, ты не обижайся, что я так, я люблю тебя. Вот. Так вот, «если завтра война, если завтра в поход», армия, кадровая армия – она совсем другой становится. На то у нас есть политотдел. Ну… И все остальные, – Козин захохотал и похлопал Алёшку по плечу. – Держи пять, лейтенант. Хорош киснуть. Ты – зануда, Филиппов. У тебя такая жена, а ты тут сидишь, нудишь, нудишь, нудишь. Идеалист ты, лейтенант. Ладно, пошли танцевать!

Вон, глянь, справа какие девочки скучают.

5

Но только Филиппов и Козин встали, всё так же пристально-узнавающе смотря друг другу в глаза, как музыка затихла. По ушам ударило звяканье посуды, топот ног, скрип отодвигаемых стульев и повышенный гул голосов. Впрочем, как всегда бывает, публика быстро затихала, возвращаясь к столикам. Многие пошли покурить на улицу, незаметно поправляя прилипшие к спинам найлоновые рубашки и платья.

– Эй, вы куда? – Зося поправляла растрёпанную чёлку и смешно дула себе на нос, оттопыривая нижнюю губу. – П-ф-ф! Стойте, тут Толя такие вещи говорит! Ну, Толь, расскажи! Ребята, представляете, он говорит, что телефоны будут без проводов!

– Погоди, а как? – Алёшка сразу вцепился. – Что ты говоришь, Клерк? Каждому по радиостанции, что ли? Представляешь, какая мешанина в эфире и мощность нужна для носимого передатчика? Ну, что скажешь?

– Нет, не так. Не совсем так. Ты ведь знаешь наши коды? Ну, «“Волга”, дайте “Оку”», «“Ока”, дайте “Днепр”», «“Днепр”, дайте…» – и так далее, – Серов говорил очень чётко, уверенно, продуманно, словно подчёркивал каждое слово остро оточенным карандашом. – Ну, мы ещё так тёще твоей в Киев звонили на прошлой неделе.

– Ну.