Тонкая зелёная линия

Внутри всё оборвалось. Такие тёплые руки. Через ткань пальто. Обжигают. Сильные руки. Он держал её за плечи и чувствовал, как возбуждается. Закрыл глаза. Открыл. Она смотрела на него.

– Александр.

– Светлана.

– Пошли?

– Да.

Они пошли по Шолом-Алейхема. Просто вперёд. Потому что тепло её руки на его локте было важнее всего на свете. Он понимал, что скоро она скажет, что ей надо идти домой. Что всё закончится, что сейчас эта женщина скажет ему «до свидания» и – всё, абсолютно всё для него сейчас, в этом куске его жизни, его непонятной, странной, ненужной жизни, закончится, что он вернётся в барак, откроет свою комнату и будет лежать, будет смотреть в окно на чёрные тучи в чёрном зимнем небе. В эту самую секунду для него невыносимо остаться без тепла – без тепла вообще. Он устал, он чертовски устал за эти годы, у него жива мама, которую он обидел. Обидел нарочно, чтобы иметь возможность не жалеть, чтобы избавиться от чувства опеки, чтобы не думать, что и как будет со стареющей женщиной, давшей ему жизнь, но отнявшей (так он думал!) отца, чтобы сделать всё возможное и невозможное, чтобы отца найти. У него никого нет на этом белом свете – да, есть отец, которого нет, который не может ему слова сказать больше тех слов, которые до сих пор рвут ему душу: «Как там мама, сынок?» – а что он мог ответить? Что? Что мама жива? Что мама состарилась, ожидая отца? Что отец – живой и мёртвый для неё одновременно и что ей непонятно что привычнее – думать о нём, о муже, как о живом или всё-таки как о мёртвом? И что ему было сказать – отцу, постаревшему, такому вдруг беззащитному, состарившемуся настоящему герою – сказать все слова любви, броситься на шею? Чем жить? Как жить, чтобы снова найти – их? Зная, что не соединить то, что было в далёком детстве? Чёрные облака на чёрном небе – и не спать до утра, а потом, серым утром, возвращаться на заставу, и всё опять, и всё снова, и холодно, холодно, холодно?

Он не замечал, что говорит это всё вслух – горячо, запальчиво, быстро, взахлёб, выкрикивая в пространство перед собой простые слова человеческого одиночества, а она слушала его и молчала. Молчала, потому что он пугал её своей дикой энергией, своим одиночеством, своим клокочущим сумасшествием, мужской силой, которую она так хотела ощутить. Она молчала, насколько и настолько он был для неё чужой; он говорил о Москве, которую она видела только по телевизору, те маленькие кусочки передач, которые могли они с мамой увидеть, пока пьяный отец не переключит на любимый хоккей. Она не понимала половины слов этого полковника, потому что он совершенно неожиданно начинал говорить на английском и ещё на каком-то непонятном языке, нет, английский она различала, а второй, похожий на испанский, но какой-то шипящий. Мальчишка, седой мальчишка, изо рта пар, глаза блестят. Одинокий и такой красивый. Такой сильный, такой желанный и такой сумасшедший. Ей хотелось сжать замёрзшие колени. Или почувствовать его горячую руку – меж ног.

Он торопился, он хотел её задержать, он не понимал, разучился вести себя с женщиной. Была бы она дешёвой блядью – он тогда не пошёл бы за ней. Но у неё были не глаза шлюхи. Он знал, что она другая. Даже нет, не так. Он не знал, как быть. Что думать. Он понимал, что этой ночью хочет женщину. Хочет именно эту женщину. Хочет всем собой. И сходил с ума от одиночества – рядом с ней.

Она чувствовала холод рядом и думала, что это ветер. Ноябрьская ночь. И впереди – возможно всё. Сумасшедший. Сильный. Честный. Подполковник – так они сказали – те, московские ребята. Думала о том, что ей ни о чём не хочется думать, ей не хочется ничего слышать, различать его слова, потому что они падали перед ней сгустками боли, его боли. И она ступала вперёд, смотрела на носки поношенных, но аккуратно начищенных ботиночек и думала, что давит эти его комки боли и хотя бы так делает ему лучше – этому странному Саше.

У него грохотало сердце. Он не понимал, куда идёт, зачем и почему. Ноги несли его невыносимо быстро, слишком быстро, он не знал, что и как делать, потому что больше всего на свете он хотел впиться поцелуем в её губы, зацеловать глаза, целовать, любить Светлану – да, её зовут Светлана – светлое имя чёрной ночью под чёрными облаками. Будет светло. В комнате будет светиться её кожа. И он покроет поцелуями её бедра. И будет дрожать от счастья, вдыхая запах её кожи – уже родной и такой любимый. Ему хотелось любить – ведь он заслуживает любви? Заслуживает, чтобы его любили? Чтобы его любила женщина – этой ночью и всегда? Ведь так можно? Поперёк всего, поперёк всей жизни – ведь есть, должна же быть на этом белом свете женщина – для него? Которая согреет теплом, успокоит голосом и напитает запахом тела. Есть же?