Тонкая зелёная линия

Довольно плотненько, но не битком заполненный автобус истерично взвизгнул тормозами перед шлагбаумом. Полно женщин. Несколько мужиков в середине. Утро. Дремали. Отчего ж не поспать? На работу же ехали. Двери лязгнули. За баранкой – полноватый, седой водила с тяжёлым взглядом человека, вставшего в четыре утра и успевшего перелаяться со сменщиком и диспетчером. Обычные наши люди. Смотрели с досадливым любопытством: «Когда же этот цирк прекратится?»

А случился действительно цирк.

Изгельдов готов был поклясться, что лейтенанта подменили. Шаг, второй – и спина размягчилась, ссутулилась, чуть завихляла – лейтенант поставил носок хромового сапога на первую ступеньку и несколько раз прищелкнул пальцами. «Танцуэт?!» Фуражка чуть на бровь, улыбочка лёгкая – к водиле уже поднялся не лейтенант-погранец, а залесский «жидёныш», весёлый такой раздолбай.

С придурью.

Валенок.

– Здравия желаю! Проверка документов. (Взгляд на приборную панель.) Доброе утро, Николай Агафонович, как рейс?

– Да ничего так. Едем помаленьку.

Всем взглядам взгляд водилы: «Ты чё, пацан, совсем дурак? Что пристал?»

«Сам дурак», – и шёпотом:

– Николай Агафонович, ключи из замка зажигания вынул быстро, – и лёгкая улыбка глаза в глаза: «Только молчи, Николай Агафонович, только догадайся молчать».

Водила было дёрнулся осадить придурка, но что-то в улыбчивых глазах погранца ему не понравилось. Николай Агафонович отчётливо ощутил, как щекотно сочится пот сквозь кожу лба. Он послушно вынул ключи, положил в карман рубашки и даже застегнул, стараясь понять лейтенанта, с ленивой улыбочкой рассматривавшего путевой лист:

– Молодец. Сиди ровно.

И Алёшка сделал шаг. Две тётки слева, не прекращая тараторить, протянули пропуска. Справа, сразу за водителем, сидел дедок с большой сумкой. Рядом, видимо, благоверная супруга. За ними клевали носами две девчонки. Взгляды. Раздражение. Никто не возмущался. Привычка.

Второй шаг. Слева сидела женщина в тёплом не по сезону пальто и голубом платке. Деревенские. Явно возвращалась из гостей. На плече женщины спала девочка лет семи – ротик открыт, тоненькая ниточка слюны, бровки подняты. Разоспалась рядом с мамой. Мамино тепло самое баюкальное.

В дверях на нижнюю подножку встал Андреев. Слишком бледный. Слишком серьёзный. Честный парень. «Ай-ай-ай, – подумал Филппов. – Ай-ай-ай, как нехорошо». Но уже ничего нельзя было поделать. Ничего нельзя было исправить – во всём автобусе, остановленном на проверку, спали два человека – девочка и мужик у окна, впереди справа. Левая рука на переднем сиденье, голову опустил.

Недвижно.

Слишком неподвижно.

Всё, можно было уже не дёргаться.

Алёшка улыбнулся во все зубы. Перед глазами – Томка, старая кирха, дождь в глаза… И «финка» Штырова – «Сука!» – сквозь вопли первейшего панка Ронни Селфа: Oop-scooby-dooby-lena, go-gal-go!

«Потанцуем, “Жидёныши”».

Сдвинул фуражку на затылок. Вытер ледяной лоб.

– Жарковато одеты, мамаша. Весна уже. В Ленинское?

– В Ленинское, – тихо и устало ответила женщина, упрямо сверля ненавидящим взглядом чересчур развязного погранца: «Ещё Лизочку разбудит, ирод!»

А ирод сделал четверть шага дальше по проходу. Пол-оборота. Незаметную синкопу. И повернулся пограничный придурок боком к спящему мужику. А на портупее – расстёгнутая кобура – «как надену портупею, всё тупею и тупею».

«Ну же! Ну!»

Так бьёт блесну хищная, уверенная, обожравшаяся щука – нахрапом, рывком, жёстко – двумя руками мужик вцепился в кобуру – и заледенел, ощутив пустоту. А сверху на него уже падал лейтенант и зло, по-лиговски, как брательник Яктык учил, изо всех сил ударил по глазам растопыренными пальцами.

И хрип, и рывок за пазуху – за стволом. Но погранец уже вцепился в руки. Повязал, навалился, прижал к стеклу.

«Как лоха на куклу!» – обожгло позором.

– С-с-сука! А-а-а! С-с-сука!

И дикий крик пассажиров в салоне.

Вскочившие мужики и тётки вышибли Андреева из дверей, будто не стоял, деревенская тётка бросила девочку между сидений и прикрыла телом, квочкой растопырив руки.

И ждал мой отец выстрела и чуда – беглый борец умело выкручивал руки, пальцы не выдерживали, скользили, разжимались, злости уже не хватало, секунду-две – и всё. И тогда Изгельдов, видя белые губы лейтенанта, сжал автомат, заклекотал отчаянно по-горски и изо всех сил ударил прикладом по стеклу – туда, где была голова зэка. Сталинит взорвался белым снегом, удар, второй!

На отца и беглого сыпалось крошево разбитого стекла, вокруг мучительно визжали и бестолково толкались очнувшиеся люди, перепуганный водила выпрыгнул из кабины и бежал в кювет, руками закрывая затылок и смешно шаркая стоптанными сандалиями.

И услышал беглый душегуб самый страшный, самый беспощадный и окончательный, морозным снегом шершавый, колючей проволокой звенящий, лютым лаем конвойных собак наполненный тихий лязг затвора – и ствол автомата воткнулся ему в левое ухо, раздирая кожу до крови.

– Атпусты лэйтэнанта! Зарэжу! – заорал Изгельдов, стоя на цыпочках и вдавливая ствол в ухо застонавшему убийце.

«Почему “зарэжу”, когда автомат?!»