Тонкий холод. Книга баллад

На умном верхом дельфине,
в раковину трубя,
забыв обо всем на свете,
только мечту любя:

мечту о большой свободе,

места в которой нет
ни для людей, ни для бога,
где в синей гамме свет

морем зовется и небом,

узких где нет страстей,
в темный туннель уводящих,
мелких нет и сетей,

в быте бессмертном держащих,

демиург где отец —
не лучший для нас ли самый? —
где и любви конец

прекрасней, чем у Шекспира,

главное ж, где финал
не знает привычной смерти —
море ведь как астрал —

эта прекрасная сцена

близкая нам давно:
жаль, что по повести только,
лучше бы по кино, —

она и рождает чувство:

что-то у нас не так,
а что, если взять конкретно,
мы не поймем никак,

и сколько бы с ностальгией

книгу в руки ни брать,
сцена «верхом на дельфине»
будет одолевать

все наши смыслы о жизни,

в коих искусства нет,
и будет душа стремиться
в синий проникнуть свет.

Тонкий холод

1. На Пасху

На Пасху в жилы мира входит тонкий холод:
как шок от слов врача о раковой болезни,
особенно когда душой и телом молод,
и ничего нет просто жизни нам любезней.

Подобно скальпелю, что режет без наркоза,

тот холод ткань живую мира рассекает,
и память о надрезе узком, как заноза,
нас до скончанья наших дней не покидает.

Нам кажется, что есть на этом свете вещи —

мы к ним пасхальную пронзительность относим —
что глас иных миров нам возглашают вещий,
хоть мы по слабости о том их и не просим.

Так свойствен апогей любой хорошей драме:

но дальше жизнь идет, как караван верблюжий,
нам мало что дает портрет в парадной раме,
написанный с душой рукою неуклюжей.

Сюжет надуманный там о спасеньи мира,

соединившись с линией жестокой казни,
напоминает худшие места Шекспира,
но здесь же и секрет читательской приязни!

Нам неприятно слишком гладкое искусство:

ведь жизнь и смерть сопряжены совсем не гладко,
и хочет самое глубокое в нас чувство,
чтоб неразгаданной осталась их загадка.

И как почти всегда проходят в болях роды —

намек прозрачный на финальные страданья —
так этот снег на первой зелени природы
провозглашает – не начало увяданья,

но сокровеннейшую Пасхи сердцевину:

что не в уюте человеческого быта
и даже не в любви, как ясно и кретину,
нет, – в тонком холоде вся истина сокрыта.

Так неужели же критерий самый верный

того, что истиной мы громко именуем,
в том состоит, что смысл ее для нас безмерный:
его мы не найдем, его мы не минуем?

2. Бессонница