Тонкомер

Он пошел вразвалочку к серому облупленному бараку, а мы двинулись за ним по дощатым хлюпающим мосткам: а по сторонам грязища, бревна валяются и старые какие-то, оголенные и ободранные, пни с обрубленными корнями, словно лесные чудища с растопыренными руками, и дырявые заборчики вдоль огородов. Картина что надо. Во сне приснится - и то испугаешься, подумаешь, что в царство Бабы Яги попал. Это я теперь ко всему привык, а тогда меня покоробило.

И все у меня в памяти встало: и как Наташа в дороге радовалась, и как директор нас обласкал, и я никак не мог уяснить себе, что все это значит? Наташа шла молча и только иногда смотрела на меня так тревожно и растерянно. И дочка плакала...

Вошли в барак, осмотрелись: комнатка маленькая, грязная, шершавый пол из неструганых досок, выбитые стекла, ну и все в таком духе... Сквозь щели дощатой перегородки из соседней комнаты смотрела на нас с любопытством девочка лет шести, дочка кузнеца, вдового. Говорит: "Здравствуйте, тетенька!"

В другой соседней комнате кто-то стучал ведрами, а из третьего или четвертого отсека кто-то кричал: "Да не крути ты головой, сатана, макушку порежу!" Видать, кого-то стригли. Словом, все звуки слышны, как на улице.

Наташа эдак робко спрашивает рабочего:

- И надолго нас сюда?

- А уж этого я не знаю, - отвечает тот. - Мое дело маленькое - привести и показать. - И ушел.

Мне стало так стыдно, будто я обманул в чем, и не мог, понимаете, в глаза ей смотреть. Я начал с фальшивой бодростью насвистывать и разбирать вещи.

- Ну, это ничего для временного жилья, - говорю, - все же лучше, чем в палатке. А щели занавесим.

- Да, конечно, - отвечает Наташа, потом посмотрела на девочку, стоящую за перегородкой, и отошла к окну. А у самой слезы - кап, кап...

- Да ты что? Эх ты, глупая! - утешаю я ее. - Это же - временная трудность. Хочешь - я сегодня все устрою!

- Нет, не надо, - говорит она. - Я же все понимаю. Ты - хороший... - А сама еще сильнее плачет.

И эти слова - "ты хороший", и слезы - меня как ножом по сердцу.

Вышел я, помню, из барака злой и решительный. "Ну, - думаю, - держись, начальник!"

Разыскал контору, вваливаюсь и спрашиваю сердито:

- Кто здесь Редькин?

И встает мне навстречу из-за стола такой маленький, худенький мужичонка и говорит, ухмыляясь:

- Ого, какой сердитый! Новый мастер, если не ошибаюсь? - И так с усмешечкой осмотрел меня. - Ничего, - говорит, - подходящий.

И только потом сказал, что начальник-то и есть он самый.

- Ну, расположились?

- Я приехал не располагаться, как цыган, а жить по-человечески!

А Редькин все так же тихо и насмешливо:

- Живите на здоровье!

Лесорубы, сидевшие в конторе, засмеялись.

Я же долдонил, точно глухарь, про свое:

- А что квартира, достраивается?

Редькин опять хитровато усмехнулся и сказал:

- Скоро начнем сруб рубить.

Тут я уж совсем вышел из терпения и заорал:

- Где же мне зимовать?

А он и ухом не повел, будто не расслышал меня.

- Там, - говорит, - в бараке вас десять семей, за компанию весело будет. Зимой дров не жалейте, лес рядом.

- Меня же директор заверил, что здесь все готово, - не сдавался я.

- У него, мил человек, такая обязанность.

- Но ведь для нас же средства отпущены. Министерство платит! Почему же вы не строите дома?

Но он осадил меня своим тихим насмешливым голоском, да так, что мне стыдно стало:

- А кем строить-то, милый? Ведь у меня каждый рабочий - это плановая единица. Он должен план лесозаготовок выполнять, а не дома для мастеров строить. Ведь если я не выполню плана, с меня штаны снимут, и с тебя за компанию. Понял?

Но я продолжал спорить, скорее из упрямства:

- По-моему, рабочий - не плановая единица, а человек.

Он отмахнулся от меня, как от комара:

- Не надо мне политграмоту читать. - Сморщил свое маленькое лицо и взял меня за пуговицу рубахи. - Я тебе вот что лучше скажу: первую зиму я жил здесь в палатке. И ничего, как видишь. Но я, между прочим, начинал не со строительства дома для себя, а с выполнения плана. Однако я вас не виню: подход к делу бывает разный. Так что сегодня даю вам день на домашнее устройство, а завтра прошу приступить к работе.

11

Крепко он меня осадил. И что мы за народ? Вроде бы и неробкого десятка: случись какое несчастье - или там подраться, или дело какое опасное взять на себя, или воевать, или авария где произойдет - в огонь и в воду ледяную лезем. А за себя же заступиться, права свои отстоять, взять свое, что тебе наркомом положено, как на флоте говорят, вроде бы и стесняемся. Вроде бы нам и неловко чего-то. И стыдно даже. Подсунут тебе голую фразу: твое личное, мол, дороже общественного. Шкурные интересы! И ты сразу скис. Это еще ладно. А то яриться начинаешь на самого же себя. Так и со мной было.