Тоннель

Ян видел Ахо и Юлию на вокзале, когда их сажали на поезд, но не осмелился подойти поближе. Это был товарный поезд, но он не знал, куда тот направляется.

— Она пыталась держать его за руку, — рассказывал он. — Но у нее не получалось. Никто не держит своих мам за руку в двенадцать лет.

Садовник беспокойно огляделся. У меня возникло ощущение, что он хочет, чтобы я ушла. Нервозность, сквозящая в его движениях. Рюмка водки, мелькнула мысль. Я прикинула возможность напроситься в собутыльники, но потом вспомнила, что за рулем.

Снаружи начинало смеркаться, струившийся с неба свет приобрел холодные оттенки, стал синим и прозрачным, отчего пейзаж казался написанным акварелью. Я снова спросила Яна Кахуду про его свидетельские показания, есть ли что-то еще, что он рассказал полиции, но утаил от меня.

Старик заколебался, открыл было рот, но потом бросил взгляд в сторону реки.

— Я уже совсем старый, — сказал он. — На расстоянии, да еще в темноте много не увидишь.

* * *

Возле похожего на за́мок дома я притормозила, пропустив вперед несколько грузовиков. Дикий виноград увивал ветхие фасады и треснувшие колонны. Глядя на него, меня поразила та жестокость, с которой здесь все приходило в упадок, ненасытная прожорливость природы, какая-то затаенная злоба. Да еще этот мост и неумолимо бегущий поток под ним. Огни проезжающих мимо машин отражались в воде, и следом снова тьма. У стоявшей позади меня машины внезапно вспыхнули фары, едва не ослепив меня, заурчал мотор, и мне пришлось принять решение. Я повернула направо, не к усадьбе, а в город, и небрежно припарковалась, наполовину заехав на тротуар. Задрала голову и поглядела наверх, на окна моего номера, где я провела несколько ночей. Кое-где в соседних номерах горели лампы. В их рассеянном свете почти стершиеся буквы на фасаде проступили более отчетливо, сложившись в немецкое слово Gasthaus.

Либор тепло поприветствовал меня и сообщил, что, к сожалению, все номера заняты, очень жаль, что я не позвонила заранее. Потом извинился, сказав, что очень занят в ресторане, так что я села и заказала себе еду. Каждый раз, когда хозяин гостиницы оказывался рядом с моим столиком, я выдавала ему по кусочку историю об открытке. О том, как она была доставлена по адресу и ее получателем оказался один из депортированных судетских немцев.

— Так, значит, та женщина имела к ним отношение? — спросил он и, смахнув со стола несколько хлебных крошек, смял использованную салфетку.

— Ее семья владела усадьбой с виноградником до 1945 года.

Либор водрузил на стол хлебную корзинку. Он забыл, что я заказала минеральную воду, и сервировал привычный бокал вина. Я не стала возражать.

— Возвращенцы, — проговорил он, — они начали появляться здесь после 1989 года, почти все из Западной Германии. Их можно было узнать по тому, как они выбирались из своих «БМВ», заблокировав уличное движение. Пялились на каждый камень и сетовали, как же здесь все изменилось, стучались в двери, желая осмотреть дома, которые, как они говорили, принадлежали им. Нескольких друзей моих родителей обвинили в воровстве, потому что у них в шкафу лежали простыни с вышитой на них монограммой чьей-то бабушки.

Либор отправился принимать заказ в другой конец зала.

Грохотал телевизор, мельтешение рекламных роликов в перерывах между матчами, мужчины тридцатилетнего возраста с намеком на пивное брюшко, туристы. Под головой косули, склонившись над телефонами, сидела юная парочка, должно быть сравнивала друг у друга снимки, сделанные за день: улыбки на фоне гор, скалы и обрывы, хвастались, наверное, на своих страничках в соцсетях о неизвестной жемчужине, которую им повезло обнаружить в глубине Центральной Европы.

На стол передо мной приземлился бифштекс.

— А раньше здесь заправляли судетские немцы? — спросила я.

— Почему вас это интересует?

— Просто подумала, почему на фасаде гостиницы написано Gasthaus.

— Новая вывеска выйдет дорого.

— А вы когда-нибудь задумывались, что вы не вполне законно владеете всем этим? Что на самом деле гостиница принадлежит кому-то другому?

Либор переставил солонку и перечницу с соседнего столика.

— Вы слышали о Лидице? — спросил он.

— А?..

— Нацисты расстреляли всех мужчин, живших в поселке, в качестве мести за покушение на протектора Богемии и Моравии Гейдриха в Праге, без доказательств о том, что кто-то из них был к этому причастен. Женщин и детей отправили в концентрационные лагеря и газовые камеры, кроме восьмерых детей, которые были в достаточной степени «расово чистыми», чтобы отдать их на воспитание в приемные семьи. После чего нацисты спалили дотла весь Лидице. И то, что мой дед завладел после немцев этой гостиницей, стало самым лучшим поступком, который он совершил в своей жизни.

Преувеличенно резкими движениями Либор собрал папки с меню и улыбнулся паре средних лет за соседним столиком — голландцы, наверное, — наполнил их бокалы вином, но, прежде чем отправиться дальше, обернулся ко мне:

— Здесь, кстати, кое-кто был, спрашивал о вас. Сразу после того, как вы уехали.

— Кто же?