Топография счастья

Базисные культурные технологии, пролагающие рельсы новой терапевтической эмоциональной культуре, уже здесь и хорошо адаптированы в постсоветском культурном поле, как частном, так и публичном. Благополучная терапевтическая личность — нестрадающая, рациональная, managed emotionally, функционирующая, обращенная к реальностям, а не к фантазиям, — уже артикулируется и институционализируется в разных дискурсивных топосах. Таким образом, в популярной российской культуре явно прослеживается переход от любви к благополучию; от литературы к психологии; от чувств к эмоциям; от судьбы к ошибкам и дисфункциям, которые надо корректировать. Его можно очертить, топографируя новые интерпретации семьи, брака и измены, любви и счастья. Этот переход, однако, не имеет ни четкого линеарного, ни дихотомического характера. Метафорически он может быть помыслен как возникновение новой возвышенности в дискурсивном ландшафте постсоветской культуры, однако особенно выгодно расположенной и влиятельной.

Именно поэтому, как мне видится, доминантная интерпретация в антропологии постсоветского периода объясняет эту новую модель благополучной личности прежде всего как приятие и усвоение западного потребительского капиталистического дискурса, а также «перековка» нашего человека в понятиях, которые этот дискурс предлагает. Новый постсоветский Self наполнится содержанием неолиберальным, как предлагают, например, Алексей Юрчак (Yurchak 2003) и Томас Матца (Matza 2009), или потребительским, который предлагает, например, Сергей Ушакин (Oushakine 2000). Однако я предлагаю помыслить содержание этой новой самости более пристально и заметить, что терапевтическая личность функционирует здесь не в одиночестве и является не единственной моделью. С терапевтическим дискурсом неплохо конкурируют ее местные альтернативы и культурные категории эмоционального социализма. Они были не менее мощными и псевдоуниверсальными моделями субъективности, чем его капиталистические современники.

Более того, не только русско-советские литературные, идеологические и житейские нарративы счастья и любви продолжают быть активными конкурентами в сегодняшнем культурном репертуаре, но и само их отвержение или потеря порой сильнее любого «привозного» терапевтического содержания. Поэтому, на мой взгляд, чтобы неплоско и всерьез осмыслить многоголосую постсоветскую интерпретацию «Анны Карениной», рядом с психологизированной «аутентичной» версией Сергея Соловьева нужно поставить и другую современную версию, которая только намекает на оригинал. Мы находим ее в примечательном постсоветском фильме «Связь»[301]. Это фильм о романтической связи между ленинградской Ниной и московским Илюшей. Оба «семейные», и связь (не любовь, заметьте) уже угрожает их благополучным семьям. Илюша бизнесмен, хозяин магазинов и по-московски богат. Нина по-новому успешна в области рекламных дел. Москва и Питер, как всегда, маркируют разные взгляды на жизнь и ее стили, конечно, в их постсоветском проявлении. На откровение дочери о том, что к ней пришла любовь, ее мать укоряет: «Любовь в твоем возрасте случается либо от глупости, либо от безделья. Гнать ее надо, эту любовь твою». Подруга тоже советует «завязать», т. к. «любовь делает из человека урода». Смысл происходящего на экране показательно интерпретирует Дмитрий Быков (Быков 2009). В его прочтении, нет в фильме никакой любви. Говорить героям друг с другом решительно не о чем, и ничто их не связывает. Связь их — не любовь, а одно «безделье». Илюша и Нина жить друг без друга не могут, потому что им «делать больше нечего», «от нечего делать любовь». Безделье это, на взгляд Быкова, связано с «потерей страны» и «осиротевшим сознанием», с одной стороны, и с засильем новых видов рыночной занятости, которые не требуют «участия души»: «Когда человеку по-настоящему нечем жить, любовь становится единственным содержанием его пустых дней». То есть то, что есть сегодня вместо любви, — «взаимная пасмурная нежность осиротевших детей, которым некуда себя деть», — это результат, с одной стороны, постсоветского «посттравматического» синдрома и «афазии» (как могли бы сформулировать диагноз исследователи постсоветского творчества Липовецкий и Эткинд 2008; Etkind 2009; Oushakine 2000) и праздника капиталистической экономики — с другой. Действительно, психологизации в фильме нет, нет терапевтических нарративов, нет патологий и деформированных скрытых желаний. Нет рецептов самокоррекции и вообще никакого призыва к изменению действительности, будь то внешней или внутренней. Но в ней нет также ни любви, ни счастья, ни страдания. Только безысходное благополучие.