Топография счастья

В модернизирующемся обществе невозможна простая, непосредственная коммуникация с прошлым, поэтому она осуществляется через одновременное отчуждение от него и инверсию смыслов и чувств по отношению к нему. А так как эта ситуация вновь и вновь воспроизводится, то в итоге выстраивается многослойный пирог модернизированных и постоянно модернизирующихся слоев, в которых, ко всему прочему, огромное место занимают «архаические корни». Прошлое, а в частности — счастливое прошлое, приходит в виде цитат, но эти цитаты выглядят как якобы непосредственная связь со всем миром прошлого[333]. Так, в современной России в качестве традиции могут выступать и петровская модернизация, и реформы Александра II, и столыпинские преобразования, а феномен советского модерна способен становиться «архаической» традицией, феноменом счастливого прошлого. Процитируем недавно вышедшую книгу, посвященную советскому общепиту:

Похоже, складывается целая индустрия воспоминаний о советской эпохе… Старое будоражит так, как еще совсем недавно будоражило «новое». «Советское» переживается теперь как устойчивое, ясное, простое, спокойное, надежное, безусловное, свое… Раньше знаковым было понятие «западного». Теперь, когда СССР ушел в прошлое, «советское» само становится иносказанием множества смыслов. Знаком, тайным или явным, противостояния современности… То, что еще на нашей памяти было рутинной повседневностью, предметом насмешек, источником раздражения и досады, вдруг стало неисчерпаемой кладовой намеков на иные возможности бытия[334].

Таким образом, «места счастья» выступают своеобразной формой коммуникации. Их тематизация вызвана разрушением в постпросвещенческом обществе линеарной конфигурации пространства и времени, а множественность хронотопов опосредована сложными пересечениями взаимодействующих структур. Исходя из этого, можно говорить о специфической темпоральности современных «мест счастья», об ироничной моральной экономии их создания и способах канализации энергии, что ведет к разнонаправленным стратегиям общения с прошлым и настоящим.

Интересно посмотреть, в какой форме существуют отношения с ситуацией счастья, воплощенной в специфические «места счастья», в современном постсоветском обществе.

Рассмотрим два расхожих публицистических образа «современного счастья»; они связаны прежде всего с советским обществом и с обществом потребления.

В социальной публицистике существует схематичный образ Советского счастья как счастья мифологического, обращенного в будущее[335]. В соответствии с этим образом, советский человек жил в страшном, тяжелом мире, но эти тяготы оправдывались мифологемой «светлого коммунистического будущего, в котором будут жить наши внуки», т. е. человек был устремлен в будущее. Особенность этого образа счастья в том, что мифологическое будущее одновременно присутствует в настоящем. Фильм «Кубанские казаки» рисует это светлое будущее; его нет в настоящем, но зритель видит кинематографический образ воображаемого светлого будущего, существующего здесь и сейчас в стране победившего социализма. Яркие, жизнеутверждающие художественные образы будущего, будущего счастья легитимизируют существующий порядок и одновременно обеспечивают возможность эмоционального выживания человека в этом непростом, требующем геройских подвигов мире; они обеспечивают счастье настоящего.

Образу героического советского счастья противостоит иной, обыденный образ счастья человека общества потребления, ориентированного на настоящее, состояние счастья — непосредственное переживание здесь и сейчас, вне истории и фактически вне линии времени. Человек потребляет, осваивает, и он счастлив.

Очевидно, что оба образа утрированы и имеют смысл только как некие идеальные конструкты с определенной ограниченной объяснительной силой. Детальный анализ этих явлений вскрывает более сложную структуру переживания счастья и времени в обоих случаях, а точнее, показывает многослойность, множественность явлений.

Рассмотрим способы сочетания этих образов в современном городском пространстве Екатеринбурга.