Тополь

– Напротив, – возразил Бран, – житейские невзгоды в таких случаях, безусловно, ускоряют развитие болезни.

– Его притесняла Управа?

– Управа смотрела на его служение сквозь пальцы.

– Десятки лет чтецы не допускаются на Утес, и вдруг Глин – желанный гость, не странно ли?

– Странно, что этому удивляешься ты, чей хороший знакомый находился в опале десять лет, а потом по прихоти владыки в одно утро был пожалован званием и деньгами. С Брохвелом случаются припадки суеверия, друг мой, и в их власти он вполне способен на непоследовательность.

– Мне намекнули, что покойного мучила совесть, – вернулся я к здоровью предшественника.

– Насколько мне известно, доказанных убийств, воровства или насилия за ним не числилось. Однако, – добавил вдруг Бран, – у него не заладилось со служением. Это было заметно даже мне. Сперва читальня занимала, но через три года ее порог переступал лишь сам чтец.

– Любопытно, как он вел себя на чтениях, – произнес я, мысля вслух.

– Если это вопрос ко мне, Арф, то тут я тебе не помощник, – холодно ответил верховный лекарь.

– Что же ты даже ни разу не заглядывал? – притворно удивился я.

– Ни в щель, ни в скважину, Арф. Я стараюсь избегать бессмысленных занятий.

– И ко мне не придешь? – спросил я напрямик.

– Для меня достаточно говорить с тобой как с другом, чтецы же мне не требуются.

Я вздохнул и встал со своего кресла.

– Тогда позволь спросить по-дружески, – сказал я, подойдя к очагу, – как ты объясняешь то, что теперь происходит на Утесе?

– На Утесе, как тебе известно, постоянно что-нибудь происходит.

– Ты знаешь, о чем я, Бран. О сером бедствии.

– Серая болезнь неизлечима и чрезвычайно заразна, друг мой. К нам она пришла, по всей видимости, из-за моря. Чтобы преградить путь недугу владыка повелел отделить подгорный участок города укреплением, прозванным впоследствии Изгородью, и собрать там всех зараженных, допустив вход лишь лекарям. В данное время я и мои помощники облегчаем страдания несчастных обитателей этого участка вплоть до окончания лечения. Вот мое объяснение происходящему. Полагаю, единственно возможное объяснение.

– До окончания лечения, – повторил я за лекарем, – а тебе бывает жаль их до окончания лечения?

На кратчайший миг Бран промедлил, но тут же в языках каминного пламени я разглядел на его бледном лице ухмылку.

– Да, Арф, в какой-то мере я жалею их.

– В той же, в какой жалел ту девочку, дочь Брохвела?

– Понимаю, к чему ты клонишь, – произнес лекарь ровно. – Тебе претит, что я не гнушался лжи, выбиваясь в люди?

– Претит, Бран?! – взорвался я. – Ты не просто не гнушался лжи, ты построил всю свою жизнь на ней! Неужели ты не понимаешь, что это путь к гибели?!

– Отнюдь, – до жути веселым голосом возразил лекарь. – Это путь к процветанию. Тебе известно, почему я никогда не принимал россказней о Кариде? Потому что они утверждают, будто существует некая постоянная истина в виде Вышнего и его уроков, но прелесть жизни в том, что никакой истины нет. Тот мир, в котором мне и тебе приходится копошиться всякий раз, как мы открываем глаза, просыпаясь, основан не на истине, а на лжи. Мы впитываем ее суть с молоком матери, мы начинаем лгать с раннего детства, уже малышами понимая, как много выгод таит обман, сперва не умеючи, затем совершенствуясь в этом ремесле, и верх держит тот, кто достигает мастерства.

– Ты воспеваешь семя, из которого растет зависть, ненависть, боль, насилие…

– Именно, именно, Арф. Но беда в том, что иного семени для мира не нашлось. Люди могут продолжать жить, пока один обманывает другого и самого себя, ибо ложь – корень жизни, корень здоровой борьбы за нее. Когда человек перестанет лгать ближнему, ближний оболжет и уничтожит его, когда все перестанут лгать всем, остановится борьба, и люди просто лягут и помрут, Арф, потому что не смогут разделить работу без подчинения, потому что не смогут урвать куска, зная, что тем обрекут на голод соседа. Когда же человек перестанет лгать себе, он осознает, что даже если обустроит теплый уголок и добьется всех вожделенных удовольствий, ему никогда не миновать точки, на которой все прервется. Его наводнит черное леденящее отчаяние, и он быстренько захлебнется им. Самое смешное, что семя истины, которое воспеваешь ты, – тоже ложь, утверждающая, что якобы есть некто, желающий спасти нас от нас самих, если мы сдюжим просить об этом вопреки собственной извращенной воле, стремящейся к мукам и тлению. Однако этот некто, Карид, – лишь плод воображения Братства чтецов, являющихся, как и все прочие, слугами лжи. Но заметь, ваша ложь – самая опасная, поскольку она учит бессмысленному добру, лишающему человека способности обороняться. Ты и твои союзники – большие враги людям, чем, такие как я.

– По-твоему, любовь вредна?

– В высшей степени. Этот разрушительный самообман сродни болезни. Чем больше любишь, тем больше жертвуешь собой, но в то же самое время ты заражаешься и корыстью жертвенности, полагая, что умаляясь ради ближнего или вашего Карида, возвышаешься духом, хотя попросту губишь себя.