Тополя нашей юности

Поделили колхозную картошку, и полгектара пришлось на долю семьи Петруся. Их делянка находилась вблизи железной дороги. Мы с Гришей Паяльником пошли помогать Петрусю. На душе у нас в те дни было очень тяжело. По железной дороге не мчались поезда, не звенели рельсы, не слышно было далеких гудков. Только изредка вдоль полотна извилистой стежкой шли какие-то люди в обтрепанной одежде. По своей земле они шли будто воры, крадучись и озираясь по сторонам, готовые в любую минуту шмыгнуть в кусты. Глядя на них, мы вспоминали свое неудачное отступление, и нам было обидно до слез. Кто они, эти люди? Куда идут? Что ждет их, бездомных бродяг?

Петрусю было особенно тяжело. Он был старший в семье, и на его плечи легли основные заботы. Ни Гриша, ни я не несли такой тяжести. Мы искренне стремились помочь товарищу.

В один из тех осенних дней неподалеку от картофельной делянки Петруся остановилась дрезина, и из нее вышли несколько немцев с винтовками на плечах. Эти немцы отличались от тех, которых мы уже видели. Они были в черных шинелях, ботинках, и в их внешности не было ничего военного. Немцы осматривали железнодорожный мостик. Мы быстро осмелели и подошли к ним.

— Арбайтер? — неожиданно спросил Петрусь по-немецки.

Немцы обрадовались.

— Я, я, арбайтер, — охотно ответил один из них, толстенький, с добрым женским лицом. — Шпрехен зи дойч?

Этот толстенький явно хотел завязать разговор, но у Петруся пропала охота к нему. Я понимал друга…

Немцы скоро поехали, и мы вернулись на картошку.

— Рабочие, а служат Гитлеру! — возбужденно говорил Петрусь. — Винтовки взяли. В кого же они будут стрелять, в своих братьев-рабочих!..

И вот случилось…

В один из таких осенних дней я утром пришел к Петрусю и по его лицу увидел — произошло что-то необычайное. Друг был возбужден, не находил себе места, глаза его горели.

— Выйдем во двор, — сказал он.

Мы вышли, и Петрусь потащил меня под поветь.

— Ты знаешь, кто приходил?

Я ничего не знал, но по голосу друга, по его нервным, резким движениям почувствовал, что он сообщит что-то важное. Он рассказал мне почти все, скрыв только то, о чем я пока что не должен был знать. Ночью к Петрусю приходил «Иван в кубе», который был теперь в партизанском отряде. Он принес задание. Партизаны хотят знать обо всем, что делается в местечке.

Стоял осенний хмурый день, в ветвях яблонь и груш шастал неспокойный ветер, стремительно неслись по небу тяжелые серые облака. Перед глазами маячили та же самая улица, те же хаты и деревья, но что-то в их облике сразу переменилось. Казалось, хаты смотрят на свет своими окнами с какой-то хитринкой, в шелесте осенних листьев есть нечто таинственное и многозначительное, в каждом шорохе ветра таятся какие-то осторожные, приглушенные шаги.

— Может быть, и Грише скажем? — несмело предложил я. — Он же свой…

— Пока не нужно, — запротестовал Петрусь. — Сказали — присмотреться. А дальше увидим.

На Петруся возлагалось больше, чем на меня. Он командовал, он должен был доставлять сведения Иванюку, встречаться с партизанами. Я у него ничего больше не спрашивал.

Две недели, которые нам с Петрусем пришлось быть партизанскими разведчиками, пролетели в каком-то полусне. Мы несли на себе бремя тайны и избегали встреч даже с Гришей Паяльником. Целые дни мы таскались по местечку, выуживая секреты немцев. Правда, особых секретов выведать не удалось. Мы могли сообщить партизанам только то, о чем знало все местечко. И эти вести были большей частью печальные. Фашисты расстреляли семью лесничего будто бы за связь с партизанами. Убили его самого, жену и двоих детей. Гебитскомиссар грозился поступить так с каждой семьей, которая будет выявлена как партизанская. Фашисты организовали полицию. Туда подался всякий сброд, и с вечера полицаи ходят по местечку, патрулируют…

Недостаток чисто военных сведений мы компенсировали подробным описанием разных мерзостей, творимых фашистами и их прислужниками. В своих сводках мы не жалели едких слов, чтобы заклеймить врага.

Два раза Петрусь ходил на связь с «Иваном в кубе». С последней встречи вернулся хмурый и мрачный. Вести были нерадостные. Партизанский отряд собирался перебраться на зиму в другой район. О причине Иванюк не сказал Петрусю ничего. Но мы догадались сами. По местечку уже ходили упорные слухи о том, что в лесу недавно был с немцами тяжелый бой, который для партизан окончился не очень удачно. Фашисты убили много наших.

Именно после этих известий все закружилось, как в шальном танце. Петрусь ходил сам не свой. Им овладело унылое, мрачное настроение. Он нервничал, злился без причины, с ним невозможно было разговаривать. В тот памятный вечер, выйдя от меня, он попал на улице в руки полицейского патруля…

Если бы Петрусь лучше владел собой, возможно, все и обошлось бы. Но он завел с полицаями спор, сказал им несколько не очень приятных слов, и его задержали.

На другой день Петруся били. Били шомполами. Об этом знало все местечко — на телеграфных столбах полицаи расклеили приказ, в котором хвалились своей экзекуцией.