Тополя нашей юности

Родные села, леса, луга и ты, проселочная дорога!.. Если мы вернемся живыми с войны, обязательно пройдем этим самым маршрутом. Пройдем, как хозяева, не торопясь, не оглядываясь. Напьемся воды из каждого ручейка, посидим под каждой красивой березой, которая сама, кажется, зазывает под свою ласковую тень. Ваших названий мы не забудем, тихие полесские деревеньки… Не забудем хат, возле которых угощались добрым, с хлебными корочками, березовым соком, лавочек под вишнями — мест короткого отдыха, добрых женских лиц, на которых были одновременно и боль и сочувствие…

Деревни, которыми мы проходим, почти безлюдны. Встречаем преимущественно женщин и детей. Когда спрашиваем, занимают ли наши оборону, они испуганно посматривают на нас и показывают в сторону шоссе. В небе гудят немецкие самолеты, где-то в стороне и впереди раздаются глухие взрывы…

Дыхание большой реки мы почувствовали вечером, когда солнце спряталось за лес и мягкий августовский сумрак окутал землю. Лес кончился, пошли заросли кустарника и лозняка. В лицо пахнуло приятным влажным холодком. До приднепровской деревеньки добрались почти в полночь. Она не спала. Из двора во двор бесшумно, как тени, ходили люди, ведя тихий, вполголоса, разговор. Мы были утомлены, обессилены дорогой, но тревога деревни передалась и нам. Быстро мы узнали причину.

— Переправу немец разбомбил, — сказала нам немолодая испуганная женщина. — Восемь налетов было. Народу погибло, аж страшно. А ночевать, люди, идите в церковь, там у нас клуб был. Там вчера и красноармейцы ночевали…

Клуб находился как раз посередине деревеньки, в центре небольшой площади, и своим внешним видом действительно напоминал церковь. На нем сохранился даже круглый, как луковица, купол, только уже без креста. Мы несли в своих карманах мандаты Союза воинствующих безбожников и были твердо убеждены в том, что бога нет, но ночевать в таком клубе не хотелось. Лучше уж где-нибудь под кустом или под чистым небом. Даже Петрусь на минуту заколебался. Но отступать было нельзя, отступить — значит испугаться. Петрусь первым вошел на ступеньки большого, серого в мраке ночи здания.

На полу в клубе соломенная труха, тяжелый, спертый воздух и темнота хоть глаз выколи. Впечатление такое, будто мы зашли в теплый, по-хозяйски присмотренный хлев. Видно, немало народу находило себе здесь ночлег и приют в это тяжелое время. Мы ощупью добрались до первого от дверей угла, нагребли соломы и легли. Глаза привыкли уже к темноте, и высоко в стене можно было различить проемы узких окошечек. Нам не спалось.

— Завтра найдем лодку и переправимся на тот берег, — зашептал Петрусь. — Не может быть, чтоб не нашлось лодки. Есть же в деревне рыбаки.

— Что тут за люди? — послышался вдруг хриплый, натужный голос.

Мы вздрогнули и затихли, а на нас надвигалась высокая черная фигура. Человек остановился против угла, где мы притаились, и чиркнул спичкой. На нас смотрел одноглазый человек с широким, заросшим черной щетиной лицом.

— Куда это вы собрались, техники? — спросил он, пристраиваясь рядом с нами возле стены. — К дому пробиваетесь?

— Мы не техники, — ответил Петрусь. — Мы учились в школе.

— Я и то вижу, что вы еще не инженеры. А должно быть, хотелось все же ими стать. Бегали бы с портфельчиками, курили бы папироски и писали протокольчики. Не успели, родненькие, не успели…

Человек вел себя нахально, и его слова начинали нас злить.

— Мы идем в тыл, — не очень дружелюбно проговорил Петрусь. — А вы кто такой?

— Так вот где поп закопал собаку! — Одноглазый захохотал. — Может, вам там булок напекла мамка, в тылу? Тепленьких, горяченьких, только ешьте… Вы думаете, немец до вашего тыла не доберется? Доберется, дорогие, не беспокойтесь. Он знает свой интерес, иначе войны не начинал бы. Конец пришел большевичкам, попомните мои слова…

— Вы говорите как враг советской власти, — вскочил Петрусь. — Вы рады, что фашисты нашу землю захватывают. Смотрите, чтоб за такие слова…

— А где же та советская власть. — Голос одноглазого стал едким и насмешливым. — На том берегу Днепра. Да и там долго не удержится! Вчера такого драла комиссары давали, что только лес шумел. А немцу я не кум и не брат. Но и бояться мне его нечего. И вы напрасно от матерей убегаете. Что вы девицы, чтобы немцев бояться? Девчине нужно свою честь сберечь, а то ее никто замуж не возьмет, а вам что? Вы же комиссарами не были, портфельчиками не махали… Кто я, спрашиваете? По паспорту Воробей, а на самом деле Вишняк. С Черниговщины я, туда теперь и иду. Пусть только немец займет.

— Вы, должно быть, кулак, — резко проговорил Петрусь. — Иначе почему бы вы не любили советскую власть?

— Пускай себе кулак, — согласился одноглазый. — А советскую власть мне и любить не за что. Глупая была советская власть, не знала, на кого опираться. Ей бы надо за хозяина, за жилистого человека держаться. Этот бы не подвел. А она хотела с голытьбой да с комиссарами рай на земле строить. Вот теперь и кусают себе локти товарищи на том берегу, да поздно…