Тополя нашей юности

Прибежавшего к нам человека окружили и повели в кусты. Он был в новенькой гимнастерке, в новых сапогах и отлично говорил по-русски. Именно такими и представлялись нам фашистские парашютисты, переодетые в советскую форму.

— Мы сдаемся, — волнуясь, объяснил он. — Ошибочно нас сбросили на своей же территории… Ошибся летчик.

Человек свистнул, и спустя минуту из того самого бора, который мы с Петрусем хорошо знали, начали выходить люди. Они, казалось, появлялись из-под земли, соскакивали с деревьев, поднимались из-за пней. Трое выбрались из тех самых кустов, где мы лежали несколько минут назад. Они, выходит, могли ударить нам в тыл.

Глядя на нас, эти люди посмеивались, но оружие сдавали охотно. У них были новенькие автоматы, ручные пулеметы, множество гранат, наполненные чем-то ящики. В плен мы взяли тогда человек двадцать…

Пленных везли на первых двух машинах. Мы с Петрусем попали в охрану, держали в руках новенькие автоматы, и нам совсем не хотелось верить, что пойманные парашютисты — наши. Мы чувствовали себя победителями и нисколько этого не скрывали.

В местечке парашютистами занялись военные, которые откуда-то приехали, и через час стало ясно, что наши пленные не немцы. Только теперь мы поняли, почему так легко сдался десант, вооруженный новенькими автоматами и пулеметами. Парашютисты, оказывается, очень быстро установили сами, что они находятся не на вражеской территории. Они успели выслать разведку чуть ли не в самое местечко, опросили двух путевых обходчиков и лесника и потому не отозвались ни одним выстрелом в то время, когда мы лязгали затворами своих винтовок.

Петрусь не находил себе места от возмущения и гнева.

— Это просто измена, — горячился он. — Кто это поверит, что летчик сбился с курса? Сегодня же напишу Ворошилову. Пусть он разберется, кто виноват…

Парашютисты лежали на траве возле нашей школы и веселыми глазами смотрели на Петруся. Им, видно, нравились его горячность и напористость.

— Побереги силы, паренек, — сказал один из десантников, пожилой и задумчивый. — Война, голубок, только начинается, и, может, тебе ее придется кончать. А летчик сбиться мог, не удивляйся. Мы, пока летели к вам, два раза пересекали линию фронта. Пять раз нас обстреливали… Ты думаешь, фронт похож на школьную линейку? Он, брат, так теперь петляет и вихляет, что сам черт заблудится. Да и от вашего местечка фронт всего за сорок километров. Понял?

О том, что фронт так близко от нас, мы еще не знали. Немцы, правда, заняли уже Смоленск, но по нашим полесским болотам не очень продвинулись и стояли на одном месте уже чуть ли не два месяца. Последние два дня, правда, мы слыхали частые взрывы, но объясняли это работами на аэродроме. В тридцати километрах от местечка строился аэродром, и там еще до войны рвали динамитом пни.

В тот же день вечером нас с Петрусем исключили из списков истребительного батальона. Исключили не одних нас: хлопцам, которые были старше на год, а то и на целых два, также приказали разойтись по домам и не являться больше в школу. Причину этой неожиданной демобилизации нам никто не объяснил. Но мы понимали сами — готовится что-то серьезное.

Учебные винтовки у тех, кто остался в батальоне, забрали и сожгли, а бойцов вооружили «десятизарядками» и автоматами. «Ивана в кубе» мы с Петрусем встретили после этого спустя день, он стоял на переезде с автоматом на шее. На вопрос, что делается теперь в батальоне, он ничего не ответил, словно мы с ним были совсем незнакомы и еще вчера утром не ловили вместе десантников.

Мы больше ничего не спрашивали у Иванюка. Ясно было одно: надвигается нечто серьезное, страшное, неведомое. Ночью через местечко отходили наши части. Днем в небе висели немецкие «рамы». Два раза фашисты бросали на станцию бомбы. Одна бомба не взорвалась; мы ходили смотреть, как ее откапывают красноармейцы. Рассказывали, что в той бомбе вместо тола был самый обыкновенный песок. Петрусь после этого случая немного воспрянул духом.

— Я же тебе говорил, — доказывал он мне, — что немецкие рабочие не будут воевать против нас. На фронте одни фашисты. Наши их перебьют, и тогда война кончится…

Я хотел верить Петрусю, но действительность была более сложной, запутанной, чем это представлялось нам до войны. Больно было слушать нерадостные фронтовые известия. Бывали минуты, когда хотелось забыться, заснуть на месяц или два и проснуться, когда все станет ясным и понятным.

Вся та неделя, когда, «демобилизованные» из истребительного батальона, мы слонялись с другом без дела, прошла для меня в каком-то полусне. Помню, что два или три дня я совсем не ходил к Петрусю. Мне хотелось побыть одному. В компании друга я как-то невольно подпадал под его власть, жил его мыслями и настроениями. Сердцем я, должно быть, чувствовал уже, что мой друг прав не во всем, что он мыслит излишне категорически, не принимая во внимание очень многих вещей, из которых складывается жизнь.