Тополя нашей юности

Люди расходились с базара. Женщины шли под руку с мужчинами и плакали, казалось, они хотели замедлить шаг. На самом краю площади, там, где расставили свой товар гончары, мы увидели нечто необычайное. Молодой высокий гончар, только что продававший горшки, макитры и горлачи, вытащил из телеги оглоблю и молотил ею свою глиняную продукцию.

Кто-то смеялся, кто-то хлопал будущему воину в ладоши…

Петрусь был теперь в приподнятом, возбужденном настроении. Он рисовал мне картины военных операций, высказывал смелые стратегические прогнозы, я только удивлялся: откуда он все это знает?

В райкоме комсомола стоял многоголосый шум. Небольшая комната райкома была плотно забита молодежью.

— Без паники, товарищи! — кричал секретарь, недавний бригадир тракторной бригады, с медалью «За трудовую доблесть» на лацкане пиджака. — Никаких директив пока что нет. Значкисты ПВХО — в райсовет ОСОАВИАХИМа, там организуются противохимические дружины…

Зазвонил телефон, и секретарь поднял трубку.

— Военкомат просит десять человек писать и разносить повестки, — сказал он и, заметив Петруся, приказал: — Тимошенко, набирай команду! Под твою личную ответственность…

В свою команду Петрусь, конечно, зачислил и меня. Мы, построившись по двое, двинулись в военкомат. Мы шли гордые и решительные, так как выполняли, по существу, военное задание. По дороге Петрусь шепнул мне:

— Может, упросим военкома, чтоб записал добровольцами. Скажем, что нам по семнадцать лет.

Но ни упрашивать военкома, ни даже выписывать повестки нам не пришлось. За столами военкомата уже сидели другие люди и писали эти самые повестки. Нам приказали подождать, и мы, может, целый час лежали в садике на траве, наблюдая, как стремительно наполняется военкоматовский двор теми, кто пришел на призыв.

— В самой Германии поднимется рабочий класс, — рассуждал Петрусь. — Разве же немецкие рабочие пойдут воевать против наших рабочих? Никогда не пойдут. Ведь там, в Германии, родились Маркс и Энгельс…

Петрусь говорил хорошо и складно, я искренне гордился перед хлопцами, лежавшими вместе с нами в садике, что у меня такой умный и боевой друг.

Мне на всю жизнь запомнился этот военкоматовский садик. Мирно и тихо шелестели листвой старые яблони, на которых появилась уже завязь, в траве беззаботно скакали кузнечики, как всегда, чирикали взъерошенные воробьи, а где-то там, возле Бреста, шла война. Ее дыхание почувствовалось в первый же день и здесь, в нашем местечке. На площади перед райисполкомом гремел репродуктор: по радио передавали военные марши и песни. Сюда, на военкоматовский двор, валом валили люди с сундучками, с торбами за плечами. Захлебывалась гармошка, и, заглушая ее, надрывались в песнях призывники. Мне их песни не показались веселыми. И может, потому после первых часов возбуждения на душе у меня было тревожно и тоскливо. Я прочитал много книг о разных войнах, мне нравилось все, что там писалось, но, должно быть, читал я эти книги с затаенной надеждой, что на моем веку войн не будет…

Под вечер низенький майор позвал нас в один из военкоматовских кабинетов и, спросив, кто с какой улицы, выдал под расписку повестки. В Петрусевой пачке была повестка его отцу.

Моему отцу не нужно было идти на войну, он не принадлежал уже к призывному возрасту, и я на следующий день направился к Петрусю, чтобы проводить на фронт его отца. Там я увидел картину, о которой трудно рассказать. Вся семья плакала, не плакали только Петрусь и мать. Игнат Денисович уже совсем собрался, наполненная вещевая сумка лежала на табуретке, но у него, видимо, не хватало сил расстаться с семьей.

Белоголовая Лида прижималась к коленям отца и, видимо совсем не думая о разлуке, что-то просила тонким плачущим голоском. Тринадцатилетний Алеша глотал крупные, частые слезы, а Янка и Стася причитали во весь голос. Степа тоже плакала. Плетеную люльку вытащили из-за печки и, обложив девочку подушками, посадили ее, чтобы она тоже видела отца. На большую голову Степы, в ее затуманенные слезами глаза тяжело было смотреть.

Петрусь держался мужественно, выражение его лица было суровым и даже злым. А мать молча пришивала пуговицу к рубашке Игната Денисовича. Она, должно быть, выплакала свои слезы ночью, и ее запавшие глаза были сухими… Я помню, как страшно, по-женски, зарыдал Игнат Денисович, отрывая от себя Янку, Стасю и Лиду, как бросилась ему на шею жена, как Петрусь, не выдержав, выскочил из хаты… Как теперь, вижу отца Петруся на станции, где он, уже спокойный и рассудительный, простился со старшим сыном, который один из всей семьи пришел его проводить.

— Смотри за младшими и матерью, сынок, — сказал Игнат Денисович, поцеловав Петруся. — Прервалась твоя учеба, но война, может, долго не протянется. Ты старший, на тебя вся забота ляжет…

К станции подогнали эшелон, раздалась громкая команда садиться по вагонам.

3