Тополя нашей юности

— И это называется сын, — говорил он, стараясь придать своему голосу суровость. — С родного батьки при всем народе снял штаны и отстегал. Во какой теперь свет пошел. Жди от детей добра.

При этом глаза отца Петруся сияли неподдельной гордостью и восхищением. Все-таки только у него одного был такой необыкновенный, такой разумный и смелый сын…

2

Тот июньский день запал мне в память на всю жизнь. Я и сегодня помню его до мельчайших подробностей. Он был солнечный, тихий, ласковый, этот обычный июньский день. С утра на базар, который всегда бывал в нашем местечке по воскресеньям, тянулись подводы из окрестных колхозов. Визжали на телегах связанные поросята, гоготали гуси. С лугов тянуло терпким ароматом сложенного в копны сена. Из труб домов неторопливо поднимались сизые клубочки дыма и незаметно таяли в синем безоблачном небе.

Занятия у нас окончились. Мы были переведены уже в десятый класс, и от этого на душе было и радостно и тревожно. Учиться оставалось только один год. А там — прощай, родная школа, зеленая местечковая улица, теплый родительский кров! Новый неведомый мир, в который нам нужно было вступить, манил своими таинственными, неясными далями и своими неразгаданными радостями. Манил и немного пугал. Как встретит городская, институтская жизнь нас, простых местечковых парней?..

Петрусь уже сделал свой выбор. Он собирался поступать только в университет, на исторический факультет. Он любил оперировать философскими категориями, тасуя целые столетия и эпохи, словно ловкий игрок колоду карт. Я чувствовал, что Петрусь избрал свой путь правильно. Его натура не мирилась с мелким, обычным, будничным, он всегда рассуждал так, словно от него одного зависела судьба человечества.

Гриша Паяльник решил пойти в политехнический институт. Его склонность к технике проявилась полностью. Молчаливый по натуре, он мог целый день ковыряться в механизме часов или перекладывать с места на место разные гаечки и винтики. Микола Заболоцкий хитрил и никогда не говорил, куда он думает податься.

Мои симпатии к будущей профессии еще не совсем определились. Иной раз мне хотелось учиться на лесничего, сажать сосны и березы, слушать пение звонких лесных птиц. На другой день я уже отдавал предпочтение скитальческим занятиям геологов, и они мне казались самыми значительными людьми на земле. Эта противоречивость рождала в душе мучительное беспокойство, — вот почему я никогда не делился своими планами будущей учебы.

В тот памятный день мы пошли с Петрусем на базар. Почему именно на базар, я не могу сказать определенно даже сегодня. Покупать мы ничего не собирались, поросята, кадки, глиняные горшки, которыми торговали там в воскресный день, нас совсем не интересовали. Просто, должно быть, хотелось потолкаться среди людей, послушать певучую деревенскую речь, от которой мы начинали уже понемногу отвыкать за девять лет учения в школе. Позже мы собирались навестить Гришу Паяльника, жившего возле станции.

На базаре мы остановились возле лирника. Слепой старик крутил ручку своего немудреного инструмента и под однообразный аккомпанемент лиры неожиданно звонким молодым голосом пел старинную песню. Помню, что эта песня была совсем не печальной. Вокруг старика собралась толпа. В его шапку с твердым «николаевским» козырьком растроганные женщины время от времени бросали медяки и гривенники, какой-то военный, наклонившись, осторожно положил скомканную в потных руках пятерку, а слепой в распахнутой серой свитке, не обращая внимания на эти щедрые дары, вертел ручку своей лиры и пел на диво красивым голосом…

И вдруг многоголосый базар онемел. Из репродуктора, подвешенного на высоком столбе, стоявшем посреди пыльной площади, послышались необычные по своей суровости и тяжести слова. Не все еще поняли до конца смысл этих слов, но оцепенение в какие-нибудь считанные секунды охватило всю широкую площадь. И только тягучие звуки лиры и звонкий голос слепого музыканта еще несколько мгновений царили над притихшей толпой. Но скоро и они стихли.

А из репродуктора на головы людей падали тяжелые, будто камни, слова…

Мы с Петрусем стояли рядом и затаив дыхание слушали радио. В моей голове не было никаких мыслей. Только где-то в глубине души нарастало тревожное, неосознанное чувство. Лицо моего друга было сосредоточенным и суровым. Казалось, с надрывом запричитала женщина. На другом конце площади отозвалась другая, и толпа зашевелилась. Я видел, как молодой лейтенант вдруг начал ощупывать нагрудные карманы и, вытащив из правого какую-то бумажку, локтями растолкал толпу и почти побежал по улице.

— Война, — сказал мне Петрусь. — Теперь фашизм будет уничтожен. Пошли в райком…

— Может, зайдем за Гришей? — предложил я.

— Некогда, — отказался Петрусь. — Да он такой теленок, пока все обдумает…