Тополя нашей юности

Далекое, незабываемое вдруг нахлынуло на Николая Ивановича и, не дав опомниться, закружило его чувства и мысли в своем стремительном водовороте. На мгновенье он представил себе прежнего Артема Чижевского, напористого и грубоватого деревенского хлопца, у которого всегда чесались, просились руки на большие дела. Это он, Артем, жаждал одним махом расправиться с деревенскими богатеями, с попом, с дьяком — со всеми теми, кто бил поклоны перед старой жизнью. Он был самым неудержимым в те далекие годы. Ему, казалось, было тесно в Полыковичах, где еще снимали шапки перед попом, перед богатеями, перед землемером, приехавшим из района. И в противоположность Артему — Володя Тюх, секретарь комсомольской ячейки. Он был их умом, их совестью. «Передушишь кулаков, а дальше что? — наступал он на Артема. — Что будешь делать с землей, с деревней? Не знаешь? „Азбуку ленинизма“ до половины не выучил, а хочешь свет перевернуть… Отсталый ты еще и темный, Артем… А что силы и злости у тебя много, это хорошо…»

Охваченный воспоминаниями, Николай Иванович как бы перенесся в те далекие годы. Впрочем, все они были хорошими хлопцами — беспокойными, смелыми и, конечно, горячими. Цель им казалась близкой, путь к ней ясным, как светлый солнечный день. Они были искренними в своей ненависти ко всему старому и, может, потому иной раз перегибали палку. Володя Тюх, самый спокойный и рассудительный в их ячейке, был против всяких заскоков, но почему-то его, а не кого-нибудь иного больше всех ненавидели кулаки в Больших и Малых Полыковичах. Может, потому, что Володя писал в «Белорусскую деревню», разнося недобрую славу о полыковичских кулаках по всему белому свету, может, была и какая-нибудь другая причина. Во всяком случае, его первого настигла ненависть тех, кто чувствовал свой близкий конец. Нашли Володю весенней ночью избитого почти до смерти и брошенного, будто в насмешку, под первомайской аркой, которую он сам и поставил. Мало кто надеялся тогда, что он будет жить. Но Володя все же выжил…

— Не видел я, брат, нашего Володю с того самого дня, как поехал из Полыковичей, — с оттенком легкой грусти проговорил Козаченок. — С тобой, если помнишь, в Киеве встречались перед войной, а его не видел. Хороший человечина. Как он там теперь?

— Увидишь, — неопределенно промолвил Чижевский. — Беспартийный активист…

Дружеского разговора между ними в тот день не получилось. Артем Чижевский отгородился каким-то невидимым забором полушутливых, полусерьезных слов, за которыми скрывалась затаенная настороженность. «Что ты за человек и чего от тебя можно ждать?» — говорил, кажется, колючий, пронзительный взгляд Чижевского. В поддержку Козаченка на конференции он все же выступил.

О действительных отношениях между Чижевским и завучем Полыковичской школы Владимиром Ивановичем Тюхом первый секретарь райкома дознался только весной. Уже с месяц в его папке на столе лежало заявление былого товарища и друга. Оно было написано строго официальным языком, и в нем самый придирчивый глаз не нашел бы даже намека на то, что учитель пишет своему давнему знакомому. Это заявление завуч принес сам, но в тот день первого секретаря в райкоме не было. Он пришел в другой раз. Шло заседание бюро, и учитель снова не увидел первого секретаря.

Перед своим приездом в Полыковичи Николай Иванович попробовал заговорить о Тюхе с Чижевским.

— Критикан, — сказал председатель. — Не желаю и врагу такого старого друга. В прошлом году фельетончик насчет конопли в областной газете его хлопотами появился. Сравни, чья правда: он на мне какую-то там сотню в газете заработал, а я коноплей колхозу полмиллиона отвалил… Теперь хвост поджал, не пикнет. Да и без меня ему рога сбили…

О деле с коноплей Николай Иванович немного знал. Поэтому, встретившись с Головко, он прежде всего захотел посмотреть поле, где в прошлом году выросли эти знаменитые конопли. Молодой Бабошка двинулся к правлению, а секретарь райкома с ветеринаром зашагали в противоположную сторону, за деревню. Погода прояснилась. От земли, богато напоенной дождями, казалось, поднимался теплый пар.

Полыковичских околиц Николай Иванович не узнавал. Но он шел впереди Головко: какое-то необъяснимое чувство помогало ему выбирать правильное направление. Николай Иванович, учитывая ревматизм Головко, шел не быстро. Они миновали кукурузные поля, прошли мимо стены ржи. Кое-где на поле возвышались развесистые груши-дички.

— Здесь когда-то были усадьбы хуторян, — сказал Николай Иванович.

— Может быть, — согласился ветеринар. — Я сам из-за Припяти, а здесь работаю после войны.

Они минули редкий березнячок, прошли вырубками, и вот взгляду открылась широкая низина. Она была залита водой и напоминала настоящее озеро, из которого кое-где выглядывали черные островки грунта.

— Тут в прошлом году сеяли коноплю? — спросил Николай Иванович.

— Тут.

— Зато в этом году можете рыбу разводить.

— А для чего прошлогодний снег вспоминать? — возразил Головко. — Выросла конопля, вот что главное. В хозяйстве нельзя без риска. Полмиллиона взяли С этого болота…

— А если бы выдалось дождливое лето?