Тополя нашей юности

В мечтах взлетали высоко-высоко. Я развивал перед девушкой отчаянно смелые планы. То экстерном кончал техникум и сразу поступал в высшую школу, производил полный переворот в педагогической науке. То шел в армию, становился командиром, совершал подвиг, о котором писали в газетах. Бесконечная череда героических дел задумывалась в те памятные теплые вечера… Алеся связала со своей любовью все лучшее, к чему стремилась в жизни. Девушка боялась только, что я поеду осуществлять задуманные подвиги один, без нее, и мне будет трудно. Я стал ее героем и рыцарем.

Мы были детьми своего времени, окрылялись его героикой: перед глазами стояли подвиги папанинцев, защитников границы у озера Хасан и реки Халхин-Гол, знаменитых летчиков. На этой общей волне мы и плыли, не замечая будничности жизни, а порой даже отворачиваясь от нее.

В те самые вечера, когда, укрывшись в тени школьной березы, мы мечтали вслух о будущем, на улице ревели и гомонили пьяные голоса, неслись дикие крики и ругань. Но мы этого не слышали. По правде сказать, не хотели слышать. Мы считали это мелочью, пережитком прошлого, который исчезнет сам собой. Мы были идеалистами и романтиками.

Конечно, скоро я стал заходить домой к Алесе, и там меня считали своим, мать даже называла зятьком. Опорой семьи была она, женщина практичная, с трезвым умом и расчетом, а не отец, мягкий, безвольный и большой чудак.

— Я, брат, чапаевец, — похвастался при первом же знакомстве Максим Пацалуйка, отец Алеси. — Только зажимают мои заслуги. Вот если б жив был Василий Иваныч, он бы такого не допустил…

— Максим, — отозвалась жена, — не ври ты хоть при человеке! Какой ты чапаевец, ты ж и стрелять-то не умеешь! Не верьте вы ему, мелет эта мельница невесть что…

Потом выяснилось, что кое-какое отношение к Чапаеву Пацалуйка все же имел. Призвали его уже в двадцатом году, и живого Чапаева он, разумеется, не видел, но служить ему довелось в той части, которой раньше командовал герой гражданской войны. Максим считал себя чапаевцем на том основании, что Чапаев, останься он в живых, обязательно приметил бы его и даже подружился бы с ним лично.

Пацалуйка в числе немногих в деревне не принадлежал к отходникам. В колхозе он получал тогда ничтожный заработок, считанные пуды зерна и картошки, но на работу ходил исправно. Его голова постоянно была занята всяческими планами, проектами, усовершенствованиями, хотя в бедных Девках усовершенствовать ничего не приходилось.

— Платон! — окликнул меня однажды Пацалуйка на улице.

Я подошел, думая, что он расскажет об Алесе. Она как раз сдавала зачеты и уже больше недели не приезжала. Но о дочке Максим даже не вспомнил.

— Ты геометрию знаешь? — спросил он с видом заговорщика.

Я знал очень немного, кое-что о треугольниках, о сумме их углов, о том, что параллельные линии никогда не пересекаются. Вопрос Пацалуйки удивил меня.

— Зачем вам, папаша, геометрия?

— Без нее, браток, как без рук. Задумал я, понимаешь, одну штуку. Пробовал сам почитать: Алеся книжку привезла, но там буквы какие-то не наши…

Он от природы был изобретателем, человеком с золотой головой и руками. В те предвоенные годы в колхозах разводили кок-сагыз. Специальной техники не было, и сеяли это полудикое растение самым что ни на есть примитивным способом: пальцами делали лунки, опускали щепотку мельчайших, точно маковых, зернышек, а потом загребали ямку.

И вот Максим Пацалуйка сконструировал кок-сагызную сеялку. Ее пустили в ход и не могли нахвалиться: за день с помощью машины выполнили весь план, установленный колхозу.

Сеялку показали на районной выставке. Ее чертежи послали в наркомат. Ответа не получили — началась война. Уже после войны мне довелось видеть заводскую сеялку, сконструированную инженерами. Это была настоящая машина, а не деревянный короб на железном ходу, как сеялка Пацалуйки, но принцип действия был тот же.

Изобретение Пацалуйки, колхоз, порядки в селе, даже мировая война, которая уже началась, — все это не очень занимало мои мысли. Мой первый учительский год властно захватила Алеся. Все время она присутствовала во всех моих делах и думах. В ушах звенели стихи Купалы о легкокрылой девушке Алесе, птицей взвившейся в небо. Мелодию к этим строкам сочинил я сам. Было в ней, помнится, что-то грустное, еле уловимо тревожное. Есть, должно быть, в человеке то, что обычно называют предчувствием.

В Девках я надеялся поселиться у тетки, двоюродной сестры матери. У нее была просторная хата, огород, сад, и жила она, по рассказам матери, неплохо. В квартиранты она меня, однако, не взяла. Причина здесь была, пожалуй, довольно простая: тетка знала цену копейке и весьма основательно рассудила, что на учителе, да еще родственничке, не очень-то погреешь руки.

Квартировать мне пришлось у чужих. Мои хозяева жили недружно. Хозяину — хромому Мине — тяжелая работа была непосильна. С семьей он был не в ладах. Все лето пропадал в шалаше, караулил колхозную капусту, а зимой — на ферме.