Тополя нашей юности

Новая хата, когда в ней настлали пол, сложили печь и вставили окна, была широкая и светлая. В ней пахло смолою, клюквой и мохом. Из старой хаты мы принесли кровать, стол, две табуретки. Мать в долг купила у соседки фикус, но все равно в хате было очень просторно. Я с визгом носился из угла в угол и один раз с разбега стукнул молотком по желтой, выкрашенной двери, которая вела в другую, еще не отделанную половину хаты. От филенки отскочила маленькая планочка. Но отец не бил меня, как тогда за гвоздики. Он приладил планочку клеем, а мне только сказал, что с молотком баловаться нельзя.

И вот незабываемая картина: мы справляем новоселье. Двор посыпан желтым песком, на грязь, за калиткой, положены кладки. В нашей новой хате полно народу. Пришли плотники, ставившие сруб, возчики, возившие бревна, черный дядька, который клал печь. Пришли наши родственники и соседи. В хату нанесли лавок, столов, тарелок, ножей и вилок. Столы застлали белыми скатертями, заставили водкой и закусками. Мать готовила эти закуски целую неделю.

Ни разу не было так шумно и весело в старой хате. Пили горилку, пели, целовались, танцевали. Я никогда не видел такой веселой и счастливой свою мать, как в этот день. Она надела белую кофточку, синюю юбку и свои, еще девичьи, ботинки с высокими голенищами. Мать пела и танцевала вместе со всеми. Вечером вся улица звенела песнями. Гости возвращались домой из нашей новой хаты.

В новой хате было хорошо. Я сидел возле окна и посматривал на улицу. На деревьях, заборах, крышах, на поле, которое тянулось до самой кромки далекого синего леса, лежал снег. Светило солнце, снег горел и переливался золотыми блестками. Они то потухали, то вспыхивали снова.

Отец ходил недовольный. Он, как и раньше, кричал на мать, придирался к ней без всякой причины, ругался. Я в такие минуты отходил от окна и залезал на печь. Мать молча плакала. Однажды, когда отца не было в хате, она одела меня, оделась сама, мы поставили на санки мамин сундук и переехали в старую хату. Молоток я захватил с собой, чтобы пугать пучеглазых жаб, если они снова осмелятся вылезти из угла на пол.

В старой хате было холодно и неуютно. Мать затопила печь, и к вечеру хата нагрелась. Она что-то варила, потом постлала нам обоим постель на сундуке. Я сидел на полу с молотком и ждал жаб. Но они не показывались. Они, должно быть, замерзли, когда мы жили в новой хате.

Поздно вечером пришел отец. Лицо у него было растерянное и виноватое. Он поискал глазами, где сесть, но сидеть было не на чем, и он остался стоять у порога.

— Вот что, Ганна, — сказал отец каким-то дрожащим голосом. — Прости мне, если что-нибудь такое. Характер у меня такой. Не срами меня перед людьми. Узнают соседи — что они скажут? Пошли домой…

— Нет, Степан, не пойду. — Мать держалась решительно. — Пусть что хотят говорят люди. Я молчала все эти годы. Думала, заботы, недостатки, успокоишься со временем, когда построим наконец хату. А тут и новая хата, а ты снова за свое. Ломай свой характер, а иначе не пойду…

— Все бывает в жизни, Ганна…

Они говорили долго, и конца их разговора я не слышал, так как уснул на полу. Сонного меня перенесли в новую хату.

1959

ДОМ НАД МОРЕМ

Перевод Е. Мозолькова

Вдоль песчаного побережья тянулись дачи, виллы, санатории. Белый дом, на шестом этаже которого мы облюбовали комнату под наблюдательный пункт, высился на самом берегу узкого, как язык, залива.

Термос с супом принес нам под вечер старшина Низколобов.

Синяя фуфайка и бриджи старшины были в песке: открытый пляж обстреливали, и метров двести приходилось ползти на животе.

На этой песчаной немецкой земле, в курортном доме над морем, мы жили в большой роскоши, не виданной нами за всю войну. Не такое уж трудное дело следить за противником под защитой толстых стен и передавать сведения по телефону.

— Ахтунг! Танки! — скомандовал помкомвзвода Смирнов, когда коренастая фигура Низколобова показалась в проеме дверей. — Мерзляков остается около стереотрубы, остальные в гостиную!

Мерзляков, только заступивший на дежурство, был недоволен.

— Мне нет? — спросил он на всякий случай у старшины, пристраиваясь на мягком, пружинистом кресле возле окна.

— От вашей прекрасной Елены вы получили вчера, — напомнил старшина. — На каждый день девушке не хватает чувств.

Низколобов, чувашин, хмурый и мрачный с виду, любил говорить поучительно.

Мы перешли в гостиную, комнату, выходившую своими окнами только на море. Безопасность здесь была полная, если исключить прямое попадание снаряда или бомбы. Затянули окна самодельными шторами из черной трескучей бумаги и зажгли десять свечей.

— Иллюминация по случаю прибытия в наш город императора Хирохито, — сказал Смирнов.

Смирнов шутил, мог шутить и старшина. Мы же пятеро стояли с серьезными лицами и смотрели на брезентовую сумку Низколобова. В гостиную мы пришли не ради супа, который плескался в двадцатилитровом термосе.

Низколобов знал, что нам нужно, но медлил. Он сел на мягкий пуфик, вытер носовым платком красное, вспотевшее лицо и закурил.