Тополиный пух: Послевоенная повесть

— Как не знать… И матушку ее тоже знала.

— Ну и как она? Исправная девица? — неожиданно влез в разговор другой.

— А бог ее знает… Дружбы я с ними не вожу… Девица как девица. Кроткая, как и положено быть дочке священника.

— Ну а мужик твой где?

— Где? — Степанида неуклюже повела плечами. — А где ему быть, как не на фронте воевать…

Она стала проникаться доверием к незнакомым. Кто знает почему? Но, наверно, почувствовала все-таки их искренность, а главное — беспокойство, которое оставалось в них с той минуты, как только они вошли в дом. «Нет, это не запроданцы… И голоса у них совсем не такие».

— Можешь услугу одну сделать? — перебил ее мысли высокий и, не дожидаясь ответа, сказал: — Спроси завтра у Ольги, почему она вчера печку не топила…

Степанида удивилась:

— Ну, если и спрошу, то что будет-то?

— Да, ничего, ничего, — попытались успокоить ее. — Нам потом скажешь, что она тебе ответила.

— Вам? А как?

— Встретимся мы с тобой — ты нам и расскажешь…

— Когда встретимся?

— Не беспокойся, встретимся… — улыбнулся в темноте высокий, но улыбки его не было видно.

На другой день она послала Шурку к священнику за солью (у Никодима вся деревня соль занимала).

— Увидишь, что Ольга одна, спроси ее, почему она вчера печь не топила. Спроси только обязательно… Не забудь.

Шурка помчался вприпрыжку, а когда вернулся и сказал матери, что Ольга будет сегодня топить печь, к ним приехали на грузовике немцы и их забрали.

Партизана допрашивали меньше — все было ясно и так. А Шуру и мать пытали. Немцам было известно, что ночью к ним кто-то приходил. Но кто и зачем — не знали. Их интересовало, что говорили ночные гости, что требовали от них и вообще какая была у них с ними связь. Степанида рассказала все, как было: пришли двое, попросили на другой день пойти к Ольге и спросить, почему она не топит печку. Она пошла не сама, а послала сына. Но ей не верили и пытали снова.

Вот как все было… Но Павел Андреевич этого не знал.

Художник приблизился к мольберту:

— Ну что, Сережа? Начнем? Я сделаю сначала несколько набросков твоего лица, когда ты только увидел, что немцы выносят из сарая раненого партизана. Понятно? — Художник помолчал. — Итак, представь, что ты Шура… Ты видишь, что немцы несут твоего старшего товарища. Они его арестовали…

Павел Андреевич потрогал рукой прикрепленный к мольберту чистый лист бумаги и попросил Сережку повернуться к свету.

— Хорошо… — сказал он. — А теперь думай… Думай, Сережа… Ты — Шура… Представь себе это…

Сережка попытался, однако это у него не получилось. Он попытался опять, но художник видел лишь пустую натугу.

— Нет! Не то! Не те у тебя глаза, Сережа. И совсем ты не думаешь о том, о чем я тебя прошу.

Сережка изо всех сил еще раз попытался выполнить просьбу Павла Андреевича и вдруг понял, что сделать этого не сможет: он не умеет думать…

«Как это думать? Это вспоминать, что ли?» — хотел Сережка понять такое простое, казалось бы, обыкновенное занятие. — Это же легче легкого — думать. Все думают… И я тоже. Вот захочу сейчас и буду думать о том, о чем нужно…» Сережка взглянул на художника, и художник тоже посмотрел на него.

«Ну, пожалуйста, Сережа, помоги мне… — говорили его глаза. — Очень тебя прошу. Очень!»

Сережка снова попытался и снова услышал:

— Нет! Не то! Не то, Сережа.

Сережка уже начал злиться.

«Думать, вспоминать… — метнул он глаза на художника. — А что я буду вспоминать? Что? Если я там не был…»

— Да подожди ты! Не отвлекайся! — произнес Павел Андреевич, увидев, что Сережка скосил глаза в угол комнаты. — Представь себе партизана, офицера, немцев…

Павел Андреевич внезапно замолчал. Ему показалось, что в Сережкиных глазах мелькнуло что-то такое, чего он добивается, потому и заторопился.

И действительно, искрой вспыхнула в Сережке мысль и как бы застыла в его прозрачных зрачках, повисла на ресницах. Но это было недолго. Она погасла, словно ее и не было. Однако появилась в художнике уверенность, что Сережка сможет сделать то, чего он от него добивается.

«Не сразу, а все-таки сделает, — уверил себя художник. — А думать он не умеет…»

И Павел Андреевич торопливо коснулся карандашом бумаги.

Глава VII

В понедельник утром Японец ждал Сережку у подъезда.

Зачем же понадобился он в столь ранний час этому кривоногому парню с маленькой приплюснутой головой?

Дело в том, что, увидев вчера Сережку с незнакомым, которого Гарик назвал «опером», он забеспокоился. А когда тот же Гарик сообщил, что видел сам, как Сережку привезли вечером домой на машине, соврав при этом, что машина была милицейская, Японец забеспокоился еще больше. «Что это? Легавым Сережка, что ли, становится?»

И, несмотря на то что он строго-настрого наказал Гарику следить за Сережкой, решил все-таки поговорить с ним сам. И разговора этого не откладывать.

— Поди сюда! — окликнул он Сережку, когда тот вышел из подъезда, и, не здороваясь, начал спрашивать:

— Так что же за фрайер приходил к тебе вчера?

— Знакомый… Я говорил…

— А кто он?

— Художник, — поднял плечи Сережка. — Обыкновенный художник…

— Художник… А что нужно этому художнику от тебя? И куда вы с ним вчера потопали?