Тополиный пух: Послевоенная повесть

Утром, как только встала, увидела у калитки Шурку. «Это еще что такое? Что ему здесь нужно?.. — И моментальная, как ей казалось, догадка поразила — Ах ты, гаденыш маленький, шпионишь?» Глаза Ольги налились злостью. Ей захотелось отхлестать Шурку по щекам, отхлестать сильно, так, чтобы ему было нестерпимо больно, а потом нарвать ему уши и вытолкнуть его отсюда пинками. Она вышла на крыльцо. Шурка был уже рядом и добродушно смотрел на нее. В ней что-то поколебалось. Однако неприязни к мальчику не убавилось, потому, наверно, и глаза оставались такими же. Она смотрела на него и ждала, что он скажет. А Шурка, заглянув через ее плечо в открытый проем двери, как бы желая убедиться, что там никого нет, спросил, почему она не топила печку. Ольга даже отступила назад. «Откуда он знает? Кто его послал?» Вопросы теснили голову, но она молчала. Видимо, хотела прочесть ответ прежде всего в Шуркиных глазах. Их взгляды столкнулись. По-разному смотрели они друг на друга. Ольга — с сомнением и жадностью, Шурка — с любопытством и спокойствием. И это его спокойствие Ольга уловила. Оно, как электрический ток, передалось ей и заставило поверить этому худенькому пареньку, которого знала, как знала и его отца и мать.

— Я, наверно, сегодня топить буду… А соли я сейчас тебе дам…

И Ольга скрылась в нешироком проеме двери. Когда Шурка ушел, она отнесла раненому молоко и сказала ему, что условного знака не подала.

А через несколько минут приехали немцы. Их было много. Они заняли весь двор, вошли в дом, устремились к сараю, в сад, трое даже начали заглядывать в колодец. Офицер отдавал команды.

— Schnell! Schnell![1] — кричал он, размахивая руками. — Vorwarts! Nach links![2]

Потом он подошел к Шурке и его матери, тете Степаниде, которая тоже почему-то оказалась здесь, и начал на них кричать. Ольга не разобрала, что он от них требовал, — так сильно и визгливо звучал его голос. А потом вдруг все как-то успокоилось… Даже послышалось, как-ударилась о ведро железная цепь у тех троих, которые были у колодца. Все смотрели в сторону сарая, откуда солдаты несли на руках раненого партизана.

— О-о! — произнес офицер и направился к партизану.

— Что я ест могу делат для вас хорошее? — остановившись около него, насмешливо произнес он. — Вам, кажется, нужно… это… медицинская помощь?..

И он, задрав голову, захохотал.

— Да! — внезапно перебил его партизан и, дотрагиваясь рукой до раненого колена, произнес на немецком языке: — Lassen Sie bitte den Krankenwagen kommen… Und schnell[3].

Он хотел еще что-то сказать офицеру, но не успел — сильный удар по лицу заставил его отпрянуть назад. Но в эту секунду случилось неожиданное. Шурка, который стоял рядом с матерью под присмотром двух немцев, рванулся с места и, подбежав к партизану, закрыл его своим телом.

— Не бейте! Не бейте его! — закричал он на офицера и широко расставил руки. Но где ему было закрыть своим худеньким тельцем партизана, где ему было соревноваться с этой доброй полусотней вооруженных до зубов людей или в чем-то убедить этого немецкого офицера, которому сейчас стоило бы только пошевелить пальцем, как Шурки бы не стало! Но офицер сдержался.

— О! Маленький русский партизан! — снова вернулся он к своему насмешливому тону. — И какой ест смелий… Смелий… Очень смелий… Может, ты это… будешь нас стрелят?

Однако на следующей фразе его глаза уже заблестели, и офицер, вытащив откуда-то из-за пояса все тот же с блестящим лезвием нож, которым когда-то махал над Мишкиной головой, ударил его рукояткой Шурке в лоб. Мальчик упал без крика. Только сильно забилась, закричала его мать. А поток немцы связали всех троих и бросили в грузовик.

Ступая ватными ногами, Ольга, вошла в дом, присела к столу, опершись головой на дрожащие руки, и стала ждать. Она почувствовала, как сильно забилась в висках кровь и как все тот же озноб охватил тело. Однако в дом никто не входил. Она не знала, сколько просидела так, а когда очнулась, увидела перед собой отца и офицера. Офицер что-то говорил, но она плохо понимала. До слуха доходили только отдельные фразы:

— За то, что скрыват… партизан, я мог бы, конечно, вас это… стрелят…

— Да не скрывали мы никого, — отвечал ему отец. — Бог свидетель. Вот тебе крест святой.

— Не надо еще это… грешить… — останавливал его офицер. — Это ест плохо… ошень плохо… — И повторял: — Я мог бы вас… стрелят… Но я ест это… добрый, и я любит Олга… Надо, чтобы она тоже любит немецкий офицер. Я тогда буду это… прощайт вам…

Никодим упал перед офицером на колени:

— Прости! Прости ее, сын мой! Во имя Христа прости!

Но офицер его уже не слушал. Отойдя к двери, он сказал еще раз, что любит Ольгу, и вышел из дома.

Прошло около часа, пока Ольга пришла в себя. А придя, первое, что сделала, подошла к отцу и крепко обняла его за шею.

— Папа, это не я… — тихо сказала она, но отец не дал ей договорить:

— Молчи, молчи, дочка. Да успокоится сердце твое в страданиях…

— Я не виновата, — повторила Ольга, и слезы потекли из ее глаз.